снег. Лидия тут только заметила, что под ногами сыро, что они идут почти нехоженой тропинкой.

— Подожди, куда же мы идем, я не пойму!

— А что, плоха квартира!

Густой молодой сосняк был совсем близко. Под солнцем хвоя уже посветлела, освежилась зеленью. На позолоченном снегу синели следы; шум прииска доносился, как гул пурги. Лидия оглянулась; с обидой в глазах повернула назад. Жорж некоторое время стоял на месте, готовый выругаться, но, не желая играть роль неудачника-ухажера, нагнал ее и как ни в чем не бывало взял под руку.

— Ну, как, Лида, гульнем, вспомним Бодайбо. Ты как?

— Ничего не имею, если угостишь.

7

Мишка сидел возле гезенга на пне и шлепал ногой по грязи. Артельщики, казалось, не замечали парня. Из разреза медленно вылезала бадья с породой, ее принимали и опрокидывали в колоду бутары. Длинная рукоять насоса распевала скрипучую однообразную песнь; помповый вскидывал руки к небу и отвешивал земной поклон сопкам и отвалам. Как крученая веревка, струилась грязная вода, сделавшая за день сотни оборотов из гезенга в колоду и обратно в гезенг. От бутары принимали эфеля; выкаты сочно хлюпали под тяжелыми тачками. Старатели, увлеченные работой, задевали рукоятками лопаток Мишку, но ни один не взглянул на него. От нечего делать он подбросил в горло печушки дров и опять зашлепал подошвой по грязи. Солнце закатилось за Радиосопку, самую высокую над долиной. Мишка разозлился.

— Ведь вы зимних песков не моете, — сказал он в сторону старосты, насаживающего гребок на рукоять, — вашего труда мне не надо. Но почему не хотите принять человека на летний сезон — не понимаю!

Староста поднял голову. Окинул широкие плечи парня, просидевшего на пне не меньше часа, и в глазах его выразилось колебание. Перекинулся с товарищами несколькими словами, подошел к Мишке и просительно сказал:

— Наша многа человек работай. Чего заработай — много человек. Забой становись — показывай.

Мишка хотел мирно поговорить со старостой, но его предложение возмутило. И хотя в кармане у него лежала последняя трешница, он поднялся, поглядел вдаль и презрительно скривил губы.

— А кто породу убирать за мной будет, если я встану в забой? «Забой становись — показывай». Я, брат, напоказывался достаточно. С двенадцати лет показываю. Тебе еще буду экзамен сдавать. Найду и без вас. — Он широко повел рукой, точно владелец несметных пространств.

Староста снова что-то заговорил, но Мишка, не слушая, пошел вниз по ключу. Он спрашивал у каждого встречного, у каждого валкового, мотающего канат на барабан, у откатчиков, бегущих с тачками, не нужен ли в артель человек, но в ответ ему качали головами, а некоторые не считали нужным сделать и этого. В весеннюю пору, каждая деляна занята до отказа, каждая норка заткнута старательской спиной. Так добрел до Нижнего ключа. И там качали головами и русские, и китайцы, и корейцы, и якуты. Усталый, поздно, — у бутар уже делали зачистку, убирали грязь и клали пожоги на ночь, — повернул в зимовье на ночлег.

В зимовье сумка, оставленная в изголовье на нарах для утверждения права на место, оказалась сброшенной, и какой-то «тип», закинув руки за голову, с невозмутимым видом лежал на его месте. Попросил кружку кипятку и выпил вприкуску с черствым хлебом. Не разбирая, занято или не занято место, как поступили с ним, улегся на голые доски и мгновенно заснул.

Толкались обитатели зимовья, собиравшиеся на ночь: приискатели, не устроившиеся нигде, возчики и подозрительные люди, не похожие ни на старателей, ни на возчиков. Играла гармошка. Ноги парня двигали туда и сюда по нарам, но он спал, ничего не слышал и не чувствовал.

Проснулся от резкого толчка и неохотно раскрыл глаза.

— Ну-ка, друг, освободи место!

Под потолком горела лампочка, несколько свечей колыхали пламя на столе. От яркого освещения зимовье казалось просторным. Было необычайно тихо в вертепе, всегда шумном и бойком. Тесным рядом на краю нар сидели обитатели, а может быть, и пришельцы со стороны, и сосредоточенно молча смотрели на хозяина-зимовщика. «Стой, — подумал Мишка, — дело, кажется, интересное», и окончательно пришел в себя. Небольшого роста, в жилете, подпоясанный кушаком, в длинных ичигах с ремешками, хозяин что-то писал, наклонившись под лампой. Левая рука то и дело приглаживала намасленные волосы. Наконец, закончил писание и завернул бумажку очень старательно, как порошок в аптеке. Положил на стол и удалился за перегородку. Ночлежники зашевелились. Они тоже принялись что-то писать огрызками карандашей каждый на своем клочке и свертывали, как свернул зимовщик. На столе собралась стопочка записок. Некоторые запоздали, долго задумчиво глядели в черный потолок, шевелили губами, словно ученики в школе, и только после нескольких окриков — не задерживать, закончили свое трудное дело. Мишка понял, что происходит игра, но на Бодайбинских такой игры не видел. Он спросил соседа, в чем дело.

— Вот клади ставку на стол и угадывай, какое слово написал хозяин. Напишешь такое же слово — греби деньги. Он вроде банкомет.

Мишка порылся в карманах и положил на стол трешницу, взяв сдачу два рубля. Попросил бумаги и карандаш. Что писать? Черт его знает. Наконец рассердился, как давеча на ключе, с раздражением написал: «страдатели», свернул записку и положил на стол.

— Этот угадал, по роже видно, — пошутил кто-то из игроков.

Вошел хозяин и низко поклонился. Прочитал вслух свое слово и хотел было начинать развертывать записки, но Мишка вскочил и ринулся к столу.

— Даешь куш. Есть такое слово!

— Какое? — насмешливо спросил зимовщик.

— Старатели, как у тебя.

— А ты как написал, — читал он Мишкину записку. — У тебя «страдатели», а не старатели.

— А это не одно и то же!

— То, да не то. Похожа свинья на быка, только шерсть велика.

— Ты дурочку не трепи, — повысил голос Мишка. — А если я не обучался в гимназии, как ты.

— Я тоже не обучался, — обиделся зимовщик.

Начался спор. В нем приняли участие игроки. У хозяина оказались сторонники. Он насмешливо смотрел на парня своими узкими глазами и собирал со стола выигрыш. Никто не отгадал написанного им слова. Весь банк целиком пошел в его карман.

Игра началась снова. У Мишки, возмущенного неудачей, в уме стояло слово «шпана», он так и написал. Поставил последние два рубля и кинул записку. Опять хозяин вышел из-за перегородки с низким поклоном. Он тоже был раздосадован упрямым парнем и написал первое попавшееся на ум слово. Громко прочитал, глядя ни Мишку:

— Шпана.

Мишка торжествующе заявил:

— Теперь небось не отвертишься. — Он с удовольствием повторил в лицо зимовщику: — Шпана. Вот, смотри, а то опять волынить будешь!

Банкомет