Неправильное и неряшливое ведение записей было преступлением Он только сейчас понял, что по его журналу и перемешанным без пометок пробам, раскиданным по комнате, трудно будет разобраться. Он считал, что ключ несомненно будет разрабатываться, поэтому не придавал значения мелочам… Он попробовал оправдаться, но Пласкеев резко оборвал его:

— Ты уничтожил все показатели разведочных работ. Как же вести детальную разведку? Где у тебя содержание? Ну, — снисходительно снова похлопал он малого по плечу, — ничего. Хорошо, что я приехал, а не другой. Я понимаю, убытка ты никому не причинил. Долина твоя все равно гроша ломаного не стоит.

— Неужели гроша не стоит? — уже весело спросил помощник.

— Гнездышки, конечно, будут выпадать, а среднего содержания не выдержит, даю руку на отсечение. — И смотритель деловито закончил: — Пока можешь идти.

— Чайку не выкушаете, я приказал чайник согреть? — спросил малый. — Не откажите откушать у меня.

— Нет, благодарствую, — ответил сухим тоном смотритель и повернулся спиной.

В домике Лидия стояла на табурете и подвешивала гардину на окно. За время его отсутствия пустая комната превратилась в уютную и теплую, словно в ней жили много лет чистоплотные люди. Стол накрыт скатертью, поставленные друг на друга два табурета, задекорированные плюшем, изображали туалетный столик с зеркалом и флакончиками, по стенам красовались симметрично расположенные, вышитые гарусом кармашки.

— Раздевайся, Федя, сейчас будем обедать, потом чай пить.

— Ну, ну, хозяюшка, угощай на новоселье.

10

Весна шествовала в солнечном блеске и звездном сиянии. После полосы метелей и ночных дождей установились нескончаемые погожие дни. Ранними утрами похрустывал еще ледок под сапогами, но стоило солнцу взойти над сопками — все распускалось, текло, дышало теплым паром. Появились навозные кучи, обнажилась щепа возле мостов, построенных зимой; бугры земли курились ароматами первых весенних дней; лужи, льдинки сверкали миллионами бликов. Торопливые ручейки соединялись, ширились; бурные потоки в отводных канавах с каждым часом поднимались выше, выплескивались за борта и разливались до поселка. Порожки домиков подмывала мутная желтая вода, косые темные прямоугольники дверей, распахнутые настежь, отражались в ней, как в зеркале. Пешеходы балансировали по брошенным наскоро плахам и камням, и взмахи рук казались приветствием весне. В золотом уголке, на золотых пашнях, наступала страда, когда день кормит год. Весну ждали, для нее пришли за тысячи километров, для нее грызли мерзлую стальную землю кайлами, вели длинные отводы, в ожидании весенних дней, несли каторжный труд в пятидесятиградусные морозы, недоедая и недосыпая в землянках, палатках, низеньких вонючих бараках.

Мишка Косолапый, возвращаясь из конторы, куда бегал по делам своей артели, оживленно размахивал рукой, с любопытством косился на свою тень, скользящую по камням и пням. Из китайских харчевен несло пряным запахом мяса, поджаренного на соевой подливке, оладьями — на подсолнечном, пирожками — на конопляном и бобовом масле. Бумажные фонари струились яркими лентами, словно по бокам дверей сыпались бесшумные дневные фейерверки. Выражение лица и одежда парня говорили о благополучии. Ему повезло. Он попал в артель молодых ребят на деляну в самом хвосте разреза и, как опытный горняк, сразу сообразил, что бедную деляну, на которой ребята едва кормились, можно держать только для отвода глаз; из нее он повел тайную проходку к старым хищническим ямам, брошенным и заваленным в первые годы, когда в суматохе рыли норы только в самых богатых местах и брали самые густые сливки, чтобы сейчас же оставить ради новых, более заманчивых. Таким образом, Мишка извлекал двоякую выгоду: администрация, не зная о существовании тайной выработки, не могла предъявить прав на золото, взятое из ямы, — его можно было тратить по своему усмотрению, — не требовала соблюдения правил ведения подземных работ — крепления, отнимающего много времени и сил. Как староста артели, он считал вправе позволить себе роскошь — посидеть за столиком в харчевне, ведь ему приходится нести всю ответственность за работу артели.

Парень втянул ноздрями вкусные запахи и решительно остановился у дверей харчевни Сун Хун-ди. Стукнул ногой о ногу, отбил с сапог грязь, шмыгнул в дверь и протиснулся к свободному столику у стенки, расписанной длиннохвостыми петухами. Потный Сун Хун-ди в белой вышитой косоворотке услужливо засеменил к нему:

— Борсь, си или суп? Чего угодно? Шибко хорошо — си. Пожалуйста, давать?

— Давай щи, только поскорее.

Мишка устало облокотился на стол. Он поднялся на весеннем рассвете, очень раннем в сопках Алдана, и успел наработаться. В его лице, словно вырубленном на фоне беленой стены, худом и темном, сквозила забота. Он выпрямился и снова крикнул Сун Хун-ди:

— Хлебца побольше подай, а то, я вижу, ты опять конфетку режешь.

Впавшие под лоб глаза сосредоточенно смотрели в пространство. В весенней кутерьме и неразберихе неорганизованных разработок многим делянам грозило затопление. Мишку тревожила судьба своей счастливой ямы. Работы в ней дали возможность оправиться от голодовки, надеть сапоги, приобрести сагиры{53}, инструментишко. Каждый день промывка давала надбавку — и вот тебе на — в одну минуту все может полететь к чертям. Плохо рассчитанная канава не успевала уносить воду. Ко всему — нижние деляны неоднократно пытались подпереть воду плотиной, поднять повыше, чтобы принять воду для своих бутар. Если они это сделают, без всякого сомнения, яма будет затоплена. Мишка рассеянно взял ложку и принялся хлебать жидкую бурду, которую харчевник называл щами.

Хозяин лавировал между столиками, собирал миски, и, налив горячим, разносил их вновь. Зорко следил за тем, чтобы не произошло заминки, чтобы столик не занимал отобедавший, ковыряющий в зубах старатель. Лишь только Мишкина ложка легла на стол, он явился с предложением второго блюда — жидкой размазни из гречневой крупы. Мишка мотнул головой.

— Второго не надо. Некогда. — Он вскочил со скамьи.

— Да, Сун Хун-ди, приходи вечерком — получишь с артели за продукты. Дело прошлое — давно надо заплатить. Приходи посчитаемся.

Сун Хун-ди рассмеялся и похлопал парня по плечу.

— Тинза-ю. — Глаза его заострились. — Шибко-ю?

— Немножко есть.

— Немножко, — передразнил харчевник. — Старатель — всегда немножко.

Мишка вышел из харчевни, и розовая лента, брошенная ветерком, прилепившись к его потному лицу, оторвалась от фонаря. Если бы не тревога за яму, у него сегодня был бы совсем хороший день: можно, наконец, расплатиться с последними кредиторами. Чувствовал приятную гордость; сознание успеха дела, в котором он является главным лицом, сознание своей порядочности и предвкушение достатка, а, может быть, и богатства щекотали самолюбие. Он освоился с новым для него старательским бытом. Он отмерил в отдельный мешочек золото для расплаты с китайцем, хотя, делая это, не совсем ловко чувствовал себя. Известно, куда уплывает золото, которым потихоньку расплачиваются на дому. Ясное дело — и его золото уйдет через границу, китайским