в плену. Владислава на трон призвали, да Гермоген уперся. Их, псов, дело!

– Ишь, как заговорил! Ну, собирайся, учти, чтобы двигаться быстро, у меня карет нет.

Собирались мы трое суток подряд, причалов здесь мало, а требовалось выгрузить и собрать повозки, на резиновом ходу, снабженных амортизаторами, независимой подвеской и стабилизаторами. Все повозки вооружены пулеметами. Эдакие тачанки буденовские. Никодим своих монахов тоже на коней посадил. Там, под Москвой, сейчас положение серьезное: туда прибыло польское войско во главе с гетманом Ходкевичем. Против него воюет два ополчения: одним командует князь Трубецкой, вторым – князь Пожарский. Однако первый из них практически отошел от ратных дел, занимается интригами. По слухам, разведку, как обычно, никто не ведет, на помощь Ходкевичу спешит из Смоленска большой отряд. Воевода псковский Иван Хованский принимать участие в походе отказался, сослался, что поставлен Псков боронить, но письмишко в Москву направил, причем прибыло оно даже быстрее, чем мы попали в Москву. Двигались мы через Старую Русу и Ржев. Задержались из-за того, что под Зубцовом обнаружили и разбили польский отряд, численностью около 5 000 человек. Сам Зубцов и его крепость сожжены и разграблены поляками давно. Сутки на это потеряли, подошли ночью 11 сентября к Сторожевскому монастырю, и окружили его. Это была ставка гетмана Ходкевича. Об этом мы узнали от пленных под Зубцовом. Монастырь на горке, поврежден, правда, предыдущими штурмами, но рва нет. Водовозная башня сильно разбита артиллерией, а «воротная», с двумя воротами, не рассчитанными на гексоген, быстренько предоставила нам проход вовнутрь. Поляки попытались прорваться в сторону скита, но попали под огонь с трех сторон, остальное «доделали» монахи и штурмовые группы. Монастырь стал нашей ставкой. Вдруг, гляжу, а «наш» Никодим с кем-то целуется, в такой же рясе, да на голове у попа шапчонка, которую я уже где-то видел. Собственно, это не шапка, а такой хитон, с огромным золотым гербом византийским. Патриарх! Вот самка собаки. Подхожу, сделав знак своим.

– Кто это, Никодим?

– Его святейшество патриарх Филарет.

– Ты же говорил, что он в плену, а он в Ставке польской отирается! Шел полякам помогать снять осаду с Кремля. Отойди в сторонку, Никодим. Испачкаешься! – я перешел на норманский, – Отделение! В одну шеренгу становись! На прицел! – теперь на французском.

– Федор Захарьин-Юрьев! Где и кому ты передал державные реликвии Рюриков? Переведи, Никон!

Тот перевел, а побелевший патриарх ответил.

– Где ставка Владислава?

– В Варшаве, он почти никуда не ездит.

– Реликвии там?

– Да.

– Сюда прибыл с гетманом?

– Да.

– Взвод, по предателю, пли! – прогремел залп, – Не отпевать, сжечь, а прах развеять. Никодим!

– Да, Рюрик! – он впервые меня так назвал.

– Ты понял мой приказ?

– Да, князь Андрей, понял.

– Так и действуй. И вот что, пошли своих в Москву, они свободно, гляжу, передвигаются. С Дмитриями надо переговорить, иначе столкнемся, а кто их ночью разглядит. Дай знать, что польские резервы мы схарчили, и Ставки с гетманом больше нет. Да пусть твои много не болтают, толковых пошли.

– Хорошо, князь Андрей, сделаю.

– Отправишь своих – заходи, а то что-то ты молчаливым стал. Ответь, что не так.

– А все не так! Зайду!

Он, действительно, вернулся через несколько минут, сел за стол, мы с ним никогда вместе не питались, я, вообще-то, ему не шибко доверял, близко не подпускал. Питались мы с разных столов. Ну, а за счет Франции, стол у нас был несколько богаче, чем у них.

– Садись, Никодим, винца из моего имения попробуй или чего покрепче. Это «арманьяк», его по патенту выпускают в Гаскони.

– Где это?

– На границе с Испанией.

– Там тепло! А мы одежку теплую не захватили. Холодать начинает.

– Зима в России – явление внезапное, это я знаю. Каждый год, но неожиданно.

– Крепенькое винцо! Но душистое! А могу вопрос задать?

– Задавай, для этого и пригласил.

– Вот ты мне скажи, Рюрик: пошто у тебя токмо пять человек в лазарете, у меня двести? Да сколько еще отпели!

– Так они у тебя необученные, только лоб крестить умеют.

– А я тебе скажу по-другому: у тебя бронь лучше, пистоли стреляют быстро, и мушкетоны десять выстрелов делают, а не один.

– Это – так. А сколько у тебя в монастырях, а у тебя их много, двадцать, наверное?

– Четырнадцать, ты от ответа не уходи, князь Андрей.

– Я продолжу вопрос? Сколько у тебя мастерских? Сколько заводов? У меня одно имение, но считай сам: чугун делаю, раз, сталь лью, вино делаю, и арманьяк гоню, порох пяти сортов, и все разные, да для всего этого оборудование и станки делаю. Кирпич произвожу, воинов готовлю, детишек в школах учу. Химией занимаюсь, электричеством. Еще и воевать сюда пришел. А ты – крестом размахиваешь. А это – просто символ.

– Это – вера, ты на нее не покушайся!

– И что она дает твоим людям? Ты вон, почти 5 тысяч человек собрал за три дня, на коней посадил, вооружил, чем-то. Для меня и две тысячи поднять было тяжко, да еще и переместить их из Франции сюда. Вот я их и берегу. Оружием, да тактикой. В лоб мы не лезем, действуем ночью. Норманы к ночи привычные, на севере долго жили, там ночи длинные.

– Что дает? Веру дает!

– В загробную жизнь? Ну, вот они у тебя туда и уходят. А им требуется дать что-то здесь и сейчас. Они в землянках жили, сеяли хлеб, делали ножи и мечи, верили в своих богов и никого к себе не пускали. Меня тоже не пускали, пока не показал им, что на мне креста нет. Что не проповедник я. Да и у тебя большинство людей лба не перекрестят, когда тебя рядом нет, да в Перуна верят, а не в сказку еврейскую. Мои переехали из Нормандии в Гасконь, пришли ко мне на завод. На деньги, которые они заработали, купили землю и построили дома. Могли и дальше жить там, и радоваться, да давят на них такие, как ты: почему нам десятину не платите и в сказку не верите. Вот они и пошли со мной лучшей доли искать.

– Я те вот что скажу, князь, лучшей доли ты здесь не найдешь. Я это давно понял. Ушел в монастырь, штоб кусок хлеба был. Правду ты баешь, но она никому не нужна. И речь у тебя странная. Вроде по-русски все говоришь, даже понятно, но чужой ты здесь. Жаль мне тебя. Человек ты хороший, воин, каких поискать, но княжить тебе здесь не дадут. Матку твою я знал, чудная была. Вроде как княжна,