Администратор быстро спрятал деньги и в точности исполнил слова важного черносотенца.

Постепенно в зал начали заходить депутаты. Кого тут только не было. И военные, и казачьи чины, и кавалеры в дорогих костюмах и смокингах. Были и простые мещане. Женщин не было. Мойше Бронштейн получил достоверную информацию о том, что здесь должен присутствовать и Пуришкевич.

В 19:00 все семьдесят человек уже сидели на своих местах. В это самое время администратор запер двери в зал, а председательствующий взял слово. Он тепло поприветствовал собравшихся и сообщил печальную новость о том, что сам Пуришкевич, собиравшийся приехать лично, к сожалению, не может этого сделать.

– Вот не везет, так не везет! – злобно прошептал Шлойме Финкель и нервно провел ладонью по своему юношескому лицу, на котором еще даже не начала расти борода.

– Спокойно! Ша! – процедил Бронштейн.

А потеющий от волнения Гирш прижал к своим ногам саквояж и напрягся в ожидании приказа.

Первому дали слово почетному члену киевского отделения Союза, заместителю губернатора, Ивану Васильевичу Нечаеву. Из зала поднялся полный благообразный мужчина с аккуратной бородкой на добродушном лице. Он жадно попил воды и, поприветствовав собравшихся, начал говорить о том, что все невзгоды и беды России происходят от жидов.

– И лишь смерть жидовского отродья очистит Святую Русь от страшных ран, нанесенных ей этими отпрысками сатаны!

Мойше шепнул Гиршу чтобы тот отрыл свой саквояж и приготовился стрелять.

Нечаев еще говорил какое-то время, а потом, промокнув свой красный, потный лоб платком, спросил:

– Есть ли у вас вопросы, господа?

Мойше Бронштейн поднял руку и громко произнес:

– У меня вопрос. Вы тут складно очень говорили. Но, как же понять сказанное в Евангелии самим Иисусом Христом, что всего человечества «спасение от иудеев»[101]? А вы их убивать призываете! А ведь ваш Бог, его мама Мария и почти все апостолы были евреями! Или ты бы их тоже громить призывал, антисемитская свинья?!

Нечаев вытаращил глаза на Бронштейна так, как будто ему вонзили нож в сердце.

– Бей антисемитов! Спасай Россию! – крикнул что есть мочи Мойше и, выхватив из карманов два револьвера, выстрелил в толстый живот Нечаева. Тот с жутким грохотом, опрокидывая стоявшую на столе посуду, рухнул на спину, заливаю кровью свою белоснежную манишку.

Гирш тем временем вытащил пулемет и начал, медленно водя им, расстреливать всех сидевших рядом с Нечаевым. А Шлойме Финкель начал палить в упор в сидевших рядом и напротив. Крики боли, ужаса и смертельного шока наполнили зал. Погромщики начали было пытаться открыть двери зала, но они были закрыты снаружи. Ловушка захлопнулась.

– Это вам, тварям вонючим, еврейский ответ на погромы! За еврейские жизни! За еврейскую кровь! За честь еврейских девушек! За еврейские слезы и боль! За еврейское имущество! И за моих родителей! – хрипел Мойше Бронштейн, расстреливая в упор своих врагов. Когда он разрядил первые два револьвера, сразу же достал два новых и продолжал стрелять. Через десять минут все было кончено. Зал утопал в крови, а в воздухе было серо от порохового дыма.

– Пора, ребята. А то нас Йося уже заждался в пролетке! – сказал Мойше.

Выбив окна зала, троица выскочила на улицу, по которой уже в ужасе бежали прохожие. Все сильнее слышался приближающийся полицейский свист. К входу подъехала их бричка, запряженная парой лошадей.

– Текаем! – крикнул довольно кучер. – Наделали вы тут делов!

Взвился кнут и так стеганул лошадей, что они просто полетели. Погони не было. На конспиративной квартире ребята переоделись в дорогие костюмы и поехали с тем же извозчиком, но на другой бричке прочь из города. А тем временем весь Киев только и говорил о страшной казни черносотенцев, устроенной неизвестными убийцами. Через два дня троица благополучно вернулась в Одессу и залегла на дно. Атаки «Сыновей Якова» продолжались по всем городам черты оседлости. Взрывы, расстрелы, удары ножами и даже падения с моста лишали погромное движение организаторов и руководителей. Атаке подверглись и отделения «Союза русского народа» Дубровина, основателя погромного монархического движения, от которого впоследствии отделился заместитель Дубровина, Пуришкевич. Полиция сбилась с ног, но найти следы мстителей не могла. Высшие чины полиции были в бешенстве.

Сцена 19

Успешные операция против черносотенцев в России и Европе создали Шолому славу еврейского мстителя и придали его фигуре ореол героя. И по праву, ведь это он вдохновлял и руководил союзом, наполняя вчерашних хлюпиков гордостью и мощью духа за свой народ. Слабенькие студенты-недоучки превращались в его руках в бесстрашных героев, презрительно относившихся к смерти, к страху перед болями и страданиями.

Когда началась Первая мировая война, Шолому уже было двадцать восемь лет. Но он, не задумываясь ни на минуту, решил, как и многие другие евреи-иммигранты, добровольно записаться во французскую армию и пойти на защиту своей недавно приобретенной страны. Но Хане он пока решил не говорить об этом своем решении.

Он улыбнулся этому своему закономерному решению и вспомнил, как не раз обсуждал эту тему со своим отцом. Перед глазами Шолома возник старый деревянный штибл[102] в Балте, где он часто изучал с отцом Талмуд. Просторный зал синагоги, широкие лакированные деревянные скамьи, соединенные с узкими шкафчиками для молитвенников, одновременно служившими столиками-подставками для молящихся. Огромная люстра с десятками свечей на потолке, а вокруг нее красивейшее изображение символов двенадцати колен Израиля.

И он мгновенно ощутил этот непередаваемый аромат старой балтской синагоги: смесь запаха горящих восковых свечей, сотен томов старых, зачитанных до дыр священных книг и едва уловимый, доносящийся аромат свежайшего медовика, лейкаха, который заботливые и сердобольные женщины приносили в синагогу для того, чтобы их изучающие Тору и молящиеся мужья и сыновья всегда могли перекусить…

Шолом увидел лицо своего отца, склонившееся над толстенным томом Талмуда.

Иче аккуратно, нараспев, с характерной мелодией, прочитал фразу из священной книги на арамейском языке, а затем с наслаждением, так как будто бы он пробовал вкуснейшее субботнее блюдо, перевел эту фразу, слово за словом, на идишe.

– Сказал Рав: муж-подкаблучник, который во всем и всегда слушает свою жену, пойдет в ад[103]!

– Неужели в ад, папа?! – вскрикнул Шолом.

– Конечно, в ад, сыночка! Рав был великий вавилонский мудрец! И если он так сказал, значит так и есть. Более того, я уверен, что это не только его мнение, а предание, дошедшее до нас еще от самого Моисея! А тому это наверняка сказал Сам Всевышний!

– Но за что?! Только за то, что он слушает свою жену?! – не унимался Шолом.

Отец нетерпеливо покраснел от этих вопросов, но сдержал свой гнев и ответил спокойно:

– Вспомни, до чего довела Ева Адама? До грехопадения! И что тогда Г-дь сказал Еве и всем женщинам мира после нее? А вот что: «И к мужу твоему влечение твое, и