свято чтившей законы Моисея. В перерывах между тяжелой работой молодой революционер писал стихи, посвященные своей первой любви. Так летели месяцы.

Шолом набрался храбрости и как-то пригласил Мирьям погулять вместе по городу. Она была счастлива этому приглашению, но отказала, сославшись на то, что это нескромно. И что лучше об этом поговорить с папой.

Разговор с папой Мирьям, Соломонoм, был не легким. Соломон предложил Шолому жениться на Мирьям, чем крайне удивил последнего.

– А что? Мне Вы симпатичны, Шолом. И моей жене тоже! И Мендлу нравитесь! И детям! И главное, моей девочке, Мирьям! А то, что она Вам нравится, я вижу и без Ваших слов! Поэтому, конечно, мы все будем рады, если Вы поженитесь, но есть одно условие…

Шолом вздрогнул и спросил:

– Какое условие?

Отец Мирьям мягко улыбнулся, опустил глаза в пол и ответил:

– Видишь ли, Шолом. Ты хороший парень, но, увы, больше не соблюдаешь наши традиции и заветы веры, а это проблематично. Мы, конечно, все понимаем, как это сложно для тебя снова начать все соблюдать, но не мог бы ты хотя бы на виду у людей выглядеть как соблюдающий иудей? Носить ермолку, цицит, по субботам лапсердак. Ходить в синагогу.

Шолом был в шоке от такого ханжества, и встал, еле сдерживая свой гнев:

– Вы знаете, что я сын хасида! Более того, я потомок святого Баал-Шем-Това! Я хасид в душе! И я не атеист! Я верю в Бога, несмотря на мой социализм и революционные настроения! Но я никогда не пойду на обман! И не буду кривить душой! Даже ради Мирьям, которую я очень люблю! Я не могу играть роль религиозного хасида, не являясь таковым! Я перестал соблюдать! Так сложилось! И перестал честно! Но если я вернусь к соблюдению, то буду соблюдать всей душой! А играть роль я не буду никогда!

И Шолом в гневе покинул дом Киршенбоймов. Ему не суждено было жениться на Мирьям. Он не мог, не умел и не хотел врать.

Сцена 15

Шолом в бешенстве вернулся к себе домой, в маленькую, снимаемую им комнатушку, и под светом коптящей керосиновой лампы написал очередное письмо отцу. Своему папе Шолом писал постоянно и отовсюду. Иче только и успевал получать от него письма с вечно меняющиеся адресами. Отец для него был и Авраам, и Исаак, и Иаков, и Моисей, и Баал-Шем-Тов одновременно. Слово «любовь» неизменно ассоциировалась у него только с любовью к отцу. Любовь была слишком высоким и святым чувством, чтобы применять его по отношению к женщине, какой бы красивой и духовно возвышенной она ни была.

«Дорогой папочка! Ты не поверишь, что от меня потребовали Киршенбоймы! Они хотели, чтобы я ради их дочери начал вести лживый и ханжеский образ жизни, на людях разыгрывая из себя богобоязненного еврея! Нашли причину! Соблюдать надо из-за горячей и чистой веры и связи с Б-гом, а не ради какой-то девушки! В пост Йом-Кипур они объявили мне анафему за то, что я не постился! Они совершенно ничего не понимают! У них голова забита глупейшим миропониманием! Весь день поста я пребывал на небесных вершинах раздумий и не мог прийти в себя от их примитивности и душевной грубости! Они не понимают, что я связан с Б-гом Израиля и с Его Торой, но не так просто и примитивно, как они, через механическое соблюдение законов, а на куда более высоком, духовном уровне! Я сам как пророк, но, находясь в пустыне борьбы за справедливость в этом мире, я ем не всегда то, что можно и когда можно, так как основное – это моя борьба со злом… Быть может, день настанет, когда и я, окончив свой поход, вернусь и к самому обычному, простому, физическому соблюдению, завершив до того свой нелегкий путь борца».

Шолом вскоре покинул Сколe и переехал в Борислав[86]. Там он работал на нефтяном предприятии. После этого он переехал в Дрогобыч. А затем ненадолго останавливался в Цюрихе, Вене и Граце. Работы часовщиком нигде в этих городах он не нашел, но везде налаживал связи с еврейскими анархистами и сионистами. Он заводил новые знакомства, спорил, слушал лекции, пытался понять чью-то правду и донести до людей свою.

Пока Шолом отбывал срок за венскую экспроприацию, его родной брат Самуил эмигрировал из России в Париж. Вскоре Самуил выслал своему старшему брату приглашение переехать к нему в столицу Франции, что Шолом и сделал уже в январе 1910 года. Выехав из швейцарского Гренхена поездом, Шолом вскоре уже оказался в великом городе революции и огней и наконец-то обнял своего любимого брата, которого так долго не видел.

Шолом начал жить вместе с братом. Тот тоже был, как и Шолом, часовщиком. В Париже Шолом умудрился ни разу не попасть в тюрьму, что было для него, несомненно, великим достижением! Первый месяц он только и делал, что ходил по музеям и писал стихи. А потом начал искать работу. Вначале было нелегко, но он нашел работу по профессии и устроился в фирму, специализировавшуюся на производстве и ремонте больших напольных и настенных часов. Шолом сразу влюбился в Париж, покоривший его непростую свободолюбивую и мечтательную натуру революционера.

14 июля 1910 года он впервые увидел народные гуляния парижан, отмечавших День взятия Бастилии. Двадцатитрехлетний Шолом радовался как ребенок на этом французском празднике свободы и равенства, впервые в жизни ощутив себя на нем частью этих новых для себя общества и страны. Великий Париж был безупречно украшен к торжеству. Везде слышались песни и тосты, но пьяных и буйных здесь не было. Шолом то и дело обнимал своего спокойного, скромного и тихого брата.

На одном из бульваров местные бакалейщики и торговцы накрыли столы и бесплатно угощали прохожих сырами и вином. Здесь Шолом с братом впервые попробовали знаменитые французские сыры: рокфор, камамбер и бри.

– Вонь жуткая! Плесень! Запах мочи, тухлятины и семени! Но мне так кажется, потому как, наверное, я еще просто не дорос до понимая изысканной кухни этой великой страны! – кричал Шолом на идишe.

Самуил тихо улыбался и кивал.

– За нас, дорогой мой братишка!

Усатый торговец вином, с круглым, красноватым лицом, доброжелательно предложил ребятам выпить.

– Настоящее бордо в честь великого праздника! – гостеприимно объявил он.

Но пока не знавшие толком французского братья Шварцбурды не поняли его. Однако они радостно закивали и замахали ему головами. На покрытом белой скатертью столе, вынесенном прямо на улицу перед винной лавкой, стояли горшки с красными, белыми и синими цветами, бутылки с вином и многочисленные бокалы.

Хозяин лавки наполнил бокалы ребят вином и выпил с ними за великую и свободную Францию.

– Водянистый вкус! И слабый запах! Совсем