ежедневная прогулка и прошлогодние газеты, которые иногда давали заключенным.

Как-то под вечер Шолома снова привели к следователю Шмидту.

– О, господин Шварцбард! Как поживаете? Вы уже стали похожи на еврейского раввина! Заросли такой же огромной бородой! Садитесь! У меня для Вас хорошие вести! Наконец-то пришел ответ от российской полиции. Русские, как всегда, медлительны, как медведи. Однако их полиция сообщает, что в России Вы имели безупречную репутацию! Какие строки. Послушайте. Мне только перевели их рапорт: «Законопослушный, порядочный, тихий, скромный гражданин. Хороший сын. Лучшие рекомендации от отца. Хорошие отзывы от соседей, и с работы». Так что Вы оступились в первый раз, уважаемый Самуил. Такое бывает. Вы молоды… В молодости многие совершают ошибки…

И Отто создал подобие улыбки на своем усатом лице.

Шолом улыбнулся, осознав, что ему все-таки удалось обмануть венскую полицию.

Шмидт кашлянул и сказал:

– Ваша безупречная репутация законопослушного гражданина в России, безусловно, является смягчающим обстоятельством, и я присовокуплю к Вашему делу этот важный факт, наряду с Вашим идеальным поведением в тюрьме.

– Как Вы думаете, господин следователь, какое наказание мне вынесет суд?

Отто пожал плечами. Но ответил:

– Принимая во внимание все вышеизложенное и мой богатый опыт, не думаю, что Вам дадут не больше чем полгода исправительных работ.

В кабинет вошел младший чин с подносом, на котором стояли фарфоровый кофейник, сахарница и чашка на блюдце.

– Ваш кофе, господин капитан.

Шмидт налил себе ароматный кофе, добавил ложку сахара и расплылся в улыбке.

– Итак, Шварцбард, через неделю-другую у Вас будет суд. Открою вам секрет, вердикт судьи зависит не от закона и не от тяжести преступления, а от его настроения. Не более того! Как и многое в жизни!

У судьи было хорошее настроение, и Шолом получил благодаря безупречной репутации брата только четыре месяца тяжелых работ. С сентября 1908-го по январь 1909-го он отбывал срок за ограбление бара.

Сцена 14

В середине зимы Шолом вышел на свободу. Возвращаться в Вену он не хотел и, избегая столицы, проделал 400-километровый путь в Будапешт. Там он был снова арестован: на этот раз за то, что владел революционной литературой. Три недели его держали в будапештской тюрьме, после чего выслали из города за приверженность анархизму. Шолом вернулся в Лемберг, где присоединился к российским евреям-анархистам. Но и там он не задержался и переехал в горный карпатский городке Сколе. Там он разгружал вагоны с лесом и помогал по хозяйству местным крестьянам, для того чтобы как-то выжить.

– Хорош! На сегодня все! Последние бревна разгрузили! – крикнул рыжий Менахем-Мендл, почесывая свои жесткие волосы через черную, потную ермолку.

Рабочие, среди которых был и Шолом, с облегчением вздохнули и начали расходиться. Позади остался еще один тяжелый рабочий день.

– Пошли, Шолом! – сказал Менахем-Мендл.

– Куда? – устало спросил тот, облизывая сухие, потрескавшиеся губы.

– К нам домой. Покушаешь хоть горячей домашней еды.

– Не буду отказываться, Мендл! От такого не отказываются! Это сокровище для меня сейчас! На сухомятке сидеть – удовольствие небольшое!

– Ну и славно! Мои родители будут рады тебе!

– Они не побрезгуют таким еретиком и грешником, как я?!

– Какой из тебя еретик?! Не смеши людей! Чтобы быть еретиком, надо знать весь Талмуд!

– Ну, весь Талмуд я не знаю… Но трактатов семь я знаю более-менее…

– С комментариями Раши и Тойсфос[83]?

– С Раши точно!

Мендл уважительно закивал.

Друзья быстро шли по маленькой улочке.

Менахем-Мендл Киршенбойм был сыном местного резника-хасида. Ему было двадцать два года. Он был студентом местного фельдшера, а в свободное время подрабатывал разгрузкой леса. Мендл давно уже присматривался к Шолому, которой сразу понравился ему своей честностью, искрометным юмором и добрым нравом. Одно огорчало Мендла: что Шолом бросил соблюдение заповедей. Но, несмотря на это, он решил пригласить его на ужин в дом к своим родителям, мечтая о том, чтобы познакомить Шолома со своей младшей сестрой, Мирьям.

– А твой папа, выходит, как и мой, из хасидов? – уточнил Мендл.

– А как же! Литваков у нас нет никого! Б-г миловал! Только хасиды Баал-Шем-Това[84]!

– Не любишь литваков?

– А кто их любит?! Знаешь, как говорил мой дед? Если раскрыть сердце литвака, то найдешь внутри него крест! Холодные люди! Противные! Для них Талмуд важнее жизней людей. Все определяется лишь тем, знаток человек Талмуда или нет! А неуч для них хуже скотины!

А может, он не виноват, что не мог учиться?! Может, он переполнен добром?! Для них все это пустое!

Мендл одобрительно кивнул.

– А что вы с отцом учили?

– «Книгу Баал-Шем-Това», «Ноам Элимейлех», «Танию»[85], много чего!

– Хорошие книги! Ну, вот мы и пришли.

Шолом вошел вслед за Мендлом через калитку во двор, где стоял большой, добротный деревянный дом, покрашенный в темно-коричневый цвет. Мендл позвонил в медный колокольчик, и дверь открылась. На пороге стояла очаровательная девушка, в красивом, изумрудного цвета платье, с длинными темно-рыжими, почти каштановыми волосами, и улыбалась. Шолом потерял дар речи при виде такой красавицы, и даже забыл о голоде.

– А вот и моя сестра, Мирьям.

Шолом неуверенно кивнул.

– Мирьям, а это тот самый Шолом, мой друг.

Шолом растворился в зеленых, лучистых глазах Мирьям. Он медленно перевел взгляд на её розовые губы. Она широко улыбнулась, обнажив белые, ровные зубы. Её кожа была белой и чистой, а нос был по-гречески прямым, как у древних статуй.

– Очень приятно, Шолом. Добро пожаловать к нам! – сказала она ласковым, добрым и чуточку низким голосом, от которого Шолом окончательно утратил способность мыслить.

Он кивнул и посмотрел на её скрываемую платьем высокую, полную грудь и прекрасную, точеную фигуру.

– Шолом устал! Его надо хорошенько накормить! Пойдем! – объяснил Мендл, и троица вошла в скрипящую половицами прихожую дома.

Шолом снял свою старую кепку и повесил её на крючок, и ему сразу стало стыдно своей неприкрытой головы…

– Мендл! Ты не мог бы принести мне ермолку? А то в вашем доме даже мне стыдно сидеть без ермолки…

Шолом неловко вздохнул и украдкой бросил взор на стоявшую у коридора Мирьям.

Он сразу понял, что влюбился в молоденькую красавицу, и густо покраснел, ощутив, как становятся горячими, точно ошпаренные, его щеки и уши.

– О! А Вы, наверное, и есть тот самый Шолом, о достоинствах которого нам все уши прожужжал наш Мендл. Очень приятно! Шолом алейхем! – сказал Шолому выросший как будто из-под земли отец Мирьям и Мендла, Соломон. Это был ещё нестарый мужчина в огромной черной шелковой ермолке во всю голову и в долгополом лапсердаке. Его интеллигентное лицо украшала седоватая нестриженая борода, а белую рубашку подчеркивал темно-синий галстук.

Шолом пожал его теплую руку и улыбнулся. Вскоре появилась и мама Мендла и Мирьям, полная, красивая женщина, Хава, не замолкавшая ни на минуту. А потом знакомиться с гостем вышли еще семь братьев и сестер.

Так Шолом вошел в семью Киршенбоймов. Он стал частым гостем этой доброй, гостеприимной семьи,