– Я не знаю этого! Но услышать это от Вас для меня будет очень приятно. Большинство моей родни как раз проживает в Проскурове, и я этот город считаю своим родным городом, как и Балту. Поэтому говорите, товарищ Рейзале, у Вас язык, как обоюдоострая бритва, а ум и того острее!

Красавица благодарно улыбнулась, обнажив свои белоснежные зубы. Она ожидала схватки, но Шолом обезоружил её, и она не осталась перед ним в долгу.

– Я Вам скажу, товарищ Шолом! Мой старший товарищ и наш общий учитель! Вы правильно все сказали! Наша трусость неизбежно вызовет французский погром! Но каким он будет?! Я Вам скажу! Это будет массовое шествие француженок. Матерей, жен, сестер и невест ушедших на фронт французских мужчин! И каждая их них плюнет в нас, оставшихся дома во время войны! А это пережить будет куда тяжелее, чем кровавый погром в России!

Грохот аплодисментов взорвал переполненное кафе. Анархисты аплодировали Рейзале.

Охрипший от споров, но довольный тем, что максимально четко высказал свое мнение, Шолом пришел домой только в полночь.

Сцена 20

Жена лежала, повернувшись лицом к стене, и нервно дышала, так, как дышат люди, только что закончившие рыдать. Шолом обнял её и поцеловал в соленую от слез щеку.

– Не плачь, моя дорогая Ханале, я знаю, что тебе очень нелегко. Но ты выходила замуж не за богатенького пустобреха, а за идейного борца за справедливость! Прими свою долю с честью! Будь сильной!

Хана обняла Шолома сильно-сильно, прижалась своей влажной щекой к его колючей щеке, а затем, как сумасшедшая, стала покрывать поцелуями его усы, голову и шею.

Она накормила мужа, собрала его вещи и проводила до выхода из подъезда. Было только четыре утра. На улице было еще темно. Шолом ненавидел прощания и расставания. Пряча слезы, он скомкано попрощался с хрупкой, молоденькой девушкой, лишь вчера ставшей его законной женой. Такси подъехало вовремя, ровно в четверть пятого. Шолом облегченно вздохнул, увидев приехавшую за ним машину, оторвал от себя рыдающую жену и громким уверенным голосом сказал пожилому усатому таксисту через открытое окно:

– Доброе утро, месье! Спасибо, что не опоздали! К Лионскому вокзалу, пожалуйста! Вы везете добровольца, отбывающего в действующую армию, которая вскорости будет направлена на фронт!

Хана вскрикнула от боли, а таксист уважительно снял кепку и благоговейно произнес:

– Я отвезу Вас бесплатно, месье. Война наше общее горе! Мой сын тоже сейчас там! Сбор рекрутов, наверное, в пять утра у вокзальной башни с часами?

Шолом кивнул и сел рядом с водителем. Машина тронулась. А Хана, похожая на тростинку, все стояла и махала машине рукой. Шолом видел её тающий в дали силуэт.

26 августа 1914 года в шесть часов утра он отбыл с Лионского вокзала в вагоне, переполненном рекрутами. Из-за того, что Шолом еще не имел французского гражданства на момент регистрации в армии, его приписали к 1-му иностранному легиону, подготовка которого началась невдалеке от Лиона.

Рота, в которую записали Шолома, состояла из тридцати пяти солдат. В основном это были российские евреи, родным языком которых был идиш. Они учились воевать наряду с другими разношерстными солдатами иностранного легиона. Кого тут только не было! Китайцы и арабы, индусы и африканцы! И если сначала этнические и культурные различия давали о себе знать, то уже вскоре тяжелейшие тренировки уравняли и сплотили всех добровольцев воедино.

– Мы здесь проходим семь кругов ада! Но зато теперь мы делом доказываем свою силу и умение воевать! – любил говорить на отдыхе Шолом.

Тренировки были изнуряющими, на пределе человеческих возможностей. Иногда они велись даже ночами. Шолому, с его ненавистью ко всему авторитарному, претила строгая военная дисциплина, но вместе с тем он хотел стать идеальным солдатом.

Когда они с полным боекомплектом ползли к условным вражеским окопам, касаясь лицами размокшей от дождя осенней земли, к Шолому обратился его приятель Мотя Гольдштейн, рыжеватый паренек из Проскурова:

– Ну, что, Шолом? Нелегко?! Не жалеешь еще, что мы сюда сами записались?

Шолом зло полз вперед, не поднимая головы. Он ответил не задумываясь:

– Не жалею ни на минуту! Мы здесь отдаем наши долги Франции, приютившей нас от погромов и унижений! Мы здесь ради чести нашего еврейского народа! Мы здесь создаем основу для будущей еврейской армии!

Мотя полз за ним изо всех сил. Он не мог поверить в то, что он доживет до создания независимой еврейской армии, но мысль об этом придавала ему сил. Ради воплощения этой мечты стоило жить и умирать.

Ночами Шолом, вымотанный от тяжелейших тренировок, выкраивал время, чтобы писать стихи. Он писал всегда на идишe. На языке его папы, мамы, всех тех, кто был дорог ему. Он писал о том, как тяжело ему, свободолюбивому борцу, быть безвольным солдатом. Тяжелые мысли поэта превращались в стихотворения, в которых он описывал тяжелые будни зеленых солдат, их неопределенный трепет перед скорой отправкой на фронт и боязнь оказаться в штрафном батальоне. Эти штрафбаты назывались среди солдат африканскими. Для французов Африка символизировала самое страшное место. А Шолом называл их африканской Сибирью.

Бараки и муштра душили порывистую и жаждущую воли душу Шолома, но, несмотря на это, он стал идеальным солдатом, заслужившим похвалы от офицеров и уважение от сослуживцев. Шолом особо отличился как меткий стрелок. Ему даже дали прозвище Вильгельм Телль, в честь искусного стрелка и национального героя Швейцарии. Вскоре командование заметило его выдающиеся достижения в стрельбе и направило Шолома из Лиона в Авиньон, для обучения пулеметной стрельбе. Изучение пулемета заняло две недели, после чего Шолом вместе со своей ротой был отправлен на фронт, в район города Реймса.

Когда солдаты достигли фронта, температура резко понизилась. Холод сковал теплую землю Шампани, родину лучших вин Франции. Солдаты ежились от неприятно пощипывающего лицо морозца. Серое небо давило, а солнце исчезло и не появлялось вообще. Шолом жаждал броситься в бой. Он хотел стать частью великого прорыва, атаки, импульсивного и стремительного боя. Но он увидел бесконечную, вьющуюся и петляющую, подобно жуткой змее, линию траншей, которая поглотила целую армию. Все исчезало в этих страшных холодных туннелях. Перед вьющимися зигзагами траншей, куда только падал его взор, на ржавеющих железных балках висела колючая проволока.

Вновь прибывших на фронт солдат хорошо накормили и выдали им черный шоколад и сигареты. Новый четырехтысячный полк, частью которого был Шолом, готовился уже завтра начать воевать с ненавистными немцами. На следующий день ранним утром завязался первый бой. Немецкая артиллерия начала превращать в прах французские позиции. Это было жуткое зрелище. Куски траншей вместе с людьми накрывал взрыв, вскидывающий смесь тел, земли и амуниции высоко в воздух, а затем обрушивающий это на головы выживших. Офицеры орали так, что лопались перепонки.