Однако нас с Франсуазой не покидает страх: вдруг, раз они теперь знают, где мы живем, им взбредет в голову похитить детей. Недавно партизаны (по-моему, из другого отряда) похитили Констанцу Эванс и требуют за нее выкуп в полмиллиона долларов, а крестьяне, арендующие у Эвансов землю, три дня праздновали это событие с неописуемым развратом и невероятными попойками. Да, она была дурной помещицей, но разгул крестьян лишний раз доказывает, что нельзя рассчитывать на преданность собственных работников.

В общем, мы с Франсуазой решили на некоторое время отослать Жана, Пьера и Мари к друзьям в столицу. Поначалу ребята и слышать не хотели об отъезде. Они поистине деревенские дети, одна мысль, что придется расстаться с любимыми лошадьми, собаками и кошками, что нельзя будет искупаться в речке и подразнить крокодилов (постоянно говорю, чтоб не смели этого делать), вызвала море слез и поток возражений. Я изо всех сил объяснял, что им грозит большая опасность, но от этого они лишь больше упорствовали: а вдруг что случится с Франсуазой или со мной? В конце концов Мари повела себя, как подобает старшему ребенку, и согласилась уехать, за ней сдались и двое других, и на прошлой неделе я их отвез. Добирались поездом два дня – просто ужасная поездка. Пути уложены небрежно, и железнодорожникам пришлось импортировать особые пружинные сиденья, чтобы люди могли вынести путешествие. Непрерывно скачешь вверх-вниз, будто полоумный прыгун на батуте, и нормально себя вести невозможно. Поначалу дети сочли, что это очень весело, соревновались, как ненормальные, кто выше подпрыгнет, но потом их чуть ли не одновременно стошнило; мы не могли никого найти, чтобы убрали, оно там так и воняло, пока его не подъела чья-то собака, и вот тут вырвало меня. Двое суток мы питались только арепой;[42]надеюсь, у детей такого запора не случилось.

В поезде, матушка, еще произошел кошмарный случай. Я ведь писал Вам, что здешние девушки вечно подражают американской моде? Так вот, в поезде ехала мулатка в туфлях на высоком каблуке; подозреваю, она перебрала пива – мы все, пытаясь охладиться, выпили прилично, – и выпала из поезда. Видимо, поезд подбросило как раз в тот момент, когда девушка переходила из вагона в вагон, и она опрокинулась со своих высоких каблуков. Никакой «гармошки» между вагонами нет, она и выпала. Поезд остановился, сдал назад, и ее внесли в наш вагон.

Не нахожу слов, матушка, чтобы описать ужас этой сцены. Девушку протащило по каменистой насыпи, весь левый бок ободрало – прямо кости видны. Она истекала кровью, а мы ничем не могли помочь; на сотни километров ни одной больницы, не говоря о скорой помощи или телефоне, чтобы ее вызвать. Девушка была в сознании и только беззвучно плакала два часа, пока не скончалась. Когда это произошло, все мы возблагодарили за нее небеса, но потом еще минимум два часа в вагоне стояли сплошной плач и истерический вой. Можно подумать, все мы были знакомы с мулаткой долгие годы, хотя на самом деле только и знали, что ее зовут Мария. Детей происшествие невероятно потрясло, у них даже не осталось слез, чтобы поплакать, прощаясь со мной.

Усадьба наша теперь напоминает покойницкую; когда вернулся, так тихо было кругом, и я понял: это оттого, что детей нет, никто не кричит, не дурачится, не ссорится по пустякам. Я пошел в детскую, сел на кроватку Пьера и заплакал в печали.

Матушка, я – будто необитаемая пещера, безлюдная пустыня. Когда я только приехал, энергия и вера в лучшее переполняли меня, я так хотел обустроить замечательную жизнь после того скандала из-за меня во Франции. В ту пору, еще до Произвола, здесь существовала по крайней мере видимость демократии и хоть немного культуры, напоминавшей о доме. Все-таки можно было съездить в столицу, послушать чудесный оркестр, увидеть хороший спектакль, прогуляться по улице, и побирушки-прокаженные со всех сторон не наседали. Хоть какое-то преуспевание было, а сейчас инфляция достигла двухсот процентов, и все деньги уходят на проценты по внешним долгам. Нынче государство просто обдирает свои активы, и все катится в никуда. Честное слово, матушка, Вы не поверите, какая тут неразбериха, прямо душа изболелась; элементарно необходимых вещей не купишь, и все мои планы механизации хозяйства отложены в долгий ящик; можно по несообразной цене приобрести оборудование в «Английском доме», но запчастей не найдешь. Люди здесь научились невероятно изворачиваться, что называется, только разведение кокаина и марихуаны и поддерживает крестьян на плаву, превращая в негодяев. Проститутки (простите, что о них поминаю) все моложе и моложе, а люди днем и ночью опасаются нападения и грабежа.

И все же, ma chère Maman, я по-прежнему вижу, какая это славная, какая романтическая страна. Даже луна здесь раза в четыре больше, чем во Франции, а птицы и бабочки неописуемо прекрасны и восхитительно красочны. Люди тоже одеваются ярко и вроде бы всегда веселы и смеются. Земля плодородна, тут есть даже изумруды и нефть, но, по-видимому, никому это не нужно. Все безвозмездно помогают друг другу, и притом ни один чиновник пальцем не шевельнет без подкупа. Ну как это увязать? Эти люди любят все человечество, но не задумываясь убивают друг друга.

Полагаю, сердце мое все-таки будет разбито, когда придется уезжать отсюда, а рано или поздно придется. Мне очень здесь нравится, я пятнадцать лет трудился не покладая рук, улучшая в меру сил здешнюю жизнь. Мне даже удалось сохранить любовь к Франсуазе, которая так и не простила мне, что я – не Жан-Мишель, и так часто заставляла меня горевать. Мне ненавистна мысль, что, возможно, придется оставить ее тело в этой земле. Матушка, если она умрет, а я кожей чувствую, это скоро случится – нет-нет, не прищелкивайте языком, не упрекайте меня в болезненной впечатлительности, – я решил продать все, что имею, – но кто купит землю, куда вот-вот придет война? – и вернуться во Францию с фобом. Эта страна, которую я полюбил и даже, бог знает как, научился уважать, причиняет мне слишком много горя, и я более не могу терпеть ее жестокости. Когда умру, матушка, хоть тело мое и будет, надеюсь, упокоено во Франции, сердце останется здесь.

Не знаю, получите ли Вы это письмо. Здесь марок уже не купишь, приходится отдавать письмо и деньги на марки машинисту поезда, который идет через Чиригуану. Не уверен, можно ли в наши трудные времена положиться на честность машиниста.

Целую Вас много раз и всегда помню.

Ваш сын

Антуан.

P.S. Только что слышал взрыв. Что бы это могло быть?

В четверг, 14 марта, сильно уставший, покрытый серой пылью и обливающийся потом крестьянин верхом на муле прибыл в засекреченный лагерь «Народно-освободительных сил», располагавшийся в маленькой долине; туда вело только узкое ущелье, постоянно бдительно охранявшееся.

Долину окружали отвесные каменные стены; партизаны подсмотрели за местными дикими козами и знали, как покинуть долину и уйти в горы скрытно, чтобы никто не смог преследовать. Имелся план и на случай неожиданного вторжения войск в долину: перестрелять солдат сверху и взорвать проход в ущелье, для чего в стратегических целях там заложили два бочонка с динамитом. Динамит партизаны, представившись золотоискателями, приобрели в Государственной инспекции рудников. Они предъявили документ на «месторождение», состряпанный одним партизаном, который некогда служил юристом, и предложили чиновнику пожизненную выплату пяти процентов от доходов в обмен на солидные бесплатные поставки динамита. В основном динамитом проделывали дыры в стенах банков, чтобы добыть деньги для выплаты «пяти процентов», а остаток шел на нужды революции.