– Что он имеет в виду, когда называет тебя так? – спросила Лара.

– Как так?

– Бэрью.

– Думаю, он хочет кое о чем напомнить. Он прозвал меня так, когда мы были мальчишками.

– О чем напомнить?

– Об этой дороге. Черт возьми, сколько раз я проделал этот путь вверх и вниз. В августе я каждый день поднимался из Граны и Бруно уходил с пастбища гулять со мной. Потом дядя его лупил, но Бруно было наплевать. Двадцать лет прошло. А теперь мы везем вниз его тому. Все изменилось, и ничего не изменилось.

– А что сильнее всего изменилось?

– Конечно, выгон. А еще речка. Раньше она была совсем другой. Знаешь, мы играли вон там, внизу.

– Да, – сказала Лара. – Игры на речке.

Я помолчал. Думая о тропе, я вспомнил, как в первый раз поднимался по ней с отцом – мы ходили знакомиться с дядей Бруно. Мы с Ларой спускались, а навстречу мне из прошлого поднимался мальчишка, за ним шел его отец. На отце был красный свитер и штаны-пумпы, он пыхтел, как паровоз, и подгонял сына. “День добрый! – сказал я ему неслышно. – Парень-то как несется!” Кто знает, остановился бы отец поздороваться с человеком, который спускался из будущего вместе с девушкой, мулом, собакой и грузом томы.

– Бруно за тебя беспокоится, – сказала Лара.

– За меня?

– Говорит, ты все время один. Ему кажется, тебе плохо.

Я рассмеялся.

– Вы и это обсуждаете?

– Иногда.

– А ты как считаешь?

– Не знаю.

Она помолчала и ответила иначе:

– Я считаю, ты сам так решил. Рано или поздно ты устанешь от одиночества и найдешь себе кого-нибудь. Но ты сам так решил, значит, тебе это подходит.

– Правильно, – сказал я.

Потом, чтобы ее рассмешить, прибавил:

– А знаешь, что он мне рассказал? Что он звал тебя замуж, а ты и слышать не хочешь.

– За этого сумасшедшего? – ответила она со смехом. – Ни за что!

– Почему?

– Кто же пойдет замуж за человека, который не желает спускаться с гор? Который потратил все деньги, чтобы сидеть себе наверху и варить сыр?

– Это плохо? – спросил я.

– Ты сам подумай. Мы проработали полтора месяца, и это – все, что мы получили, – сказала она, кивая в сторону мула.

Лара посерьезнела. Некоторое время она молчала, вспомнив о своих тревогах. Мы уже почти пришли, когда она сказала:

– Мне очень нравится то, что мы делаем. Даже когда целый день льет дождь, а я пасу коров и мокну. На душе спокойно, можно обо всем подумать. Здесь понимаешь, что многое вовсе не важно. С точки зрения денег, это безумие. Но сейчас мне такая жизнь нравится. Ничего другого я не хочу.

На площади в Гране между трактором, бетономешалкой и моей машиной, прождавшей меня целый месяц, стоял белый фургончик. У дороги двое рабочих копали канаву. Нас ждал человек, которого я никогда не встречал: ему было лет пятьдесят, внешне ничего необычного, но было странно видеть машины, асфальт, чистую одежду, слышать шум моторов, проведя много дней в горах с животными.

Я помог Ларе выгрузить сыр, мужчина проверил каждый круг: пощупал корку, понюхал, постучал костяшками пальцев, проверяя, нет ли в сыре полостей. Сыр ему вроде понравился. В фургоне у него были весы: он взвесил круги сыра, сделал пометки в книге учета, выписал Ларе квитанцию. В квитанции был указан их первый заработок. Сидя в машине, я смотрел на Лару, пока она разглядывала цифры, но не понял ее реакции. Лара помахала мне рукой и пошла обратно по тропе с мулицей и собакой. Они исчезли в лесу – вернее, лес принял их обратно как своих жителей.

В Турине я освободил квартиру, в которой прожил последние десять лет. Теперь я редко здесь бывал, квартира была не нужна, однако, съезжая, я почувствовал грусть. Я хорошо помнил, как воспринял переезд сюда, когда, казалось, город сулил мне удивительное будущее. То ли я обольщался, то ли он не сдержал слова, но освободить за один день дом, который я наполнял много лет, вынести, не разбирая, вещи, которые я приносил сюда: то одну, то другую – это было словно забрать обручальное кольцо, смириться с отступлением.

Приятель согласился сдавать мне недорого комнату, когда я буду приезжать в Турин. Все ненужное я убрал в коробки и отвез к маме в Милан. С автострады мне был виден массив Монте-Роза, вырисовывающийся над дымкой тумана как мираж; в городе от жары плавился асфальт, мне казалось бессмысленным перевозить вещи с места на место, бегать вверх и вниз по лестницам, искупая неизвестно какую прошлую вину.

В это время мама находилась в Гране, я прожил больше месяца один в нашей старой квартире. Днем я ходил по офисам продюсеров, с которыми работал, вечером глядел из окна на машины, воображая, что под асфальтом заточена обессилевшая река. Ничего здесь не было моим, и сам я не принадлежал здесь никому и ничему. Я старался получить заказ на съемки серии документальных фильмов о Гималаях, чтобы надолго уехать. Прежде чем найти того, кто решился доверить мне эту работу, я провел массу встреч впустую. В конце концов я получил сумму, которая покрывала проезд и больше почти ничего, но мне этого было достаточно.

Когда в сентябре я вернулся в Грану, воздух уже был холодный, в деревне начали топить. Выйдя из машины, я почувствовал, что от меня противно пахнет: я пошел по тропе и, как только смог, вымыл лицо и шею, а в лесу потер ладонями веточку лиственницы. Это был мой ритуал, который я выполнял всякий раз, но я уже знал, что по-настоящему смою с себя город только через несколько дней.

Пастбища в долине начинали желтеть. На землях Бруно, за деревянным мостом, весь берег речки покрывали следы копыт: отсюда и выше травы больше не было, ее скосили, почву удобрили, местами земля была разрыта коровами, которые слышали запах грозы и пугались. Сейчас и я слышал запах грозы, а еще навоза и дыма, шедшего из трубы Бруно. В это время он обычно варил сыр, поэтому я решил не останавливаться и навестить его позднее.

Пройдя мимо хлева, я услышал колокольчики и увидел, что Лара пасет коров высоко, далеко от тропы, на склоне, где еще оставалось немного травы: я помахал ей, Лара, давно заметившая меня, помахала в ответ закрытым зонтиком. Закапал дождь, после ночей, когда я почти не спал из-за жары или видел тревожные сны, навалилась усталость. Хотелось одного: дойти до бармы, растопить печку и лечь спать. Ничто так не возвращало мне силы, как долгий сон в моей горной норе.

Три дня стоял туман, я не отходил далеко от дома. Я сидел у окна и смотрел, как облака поднимаются из долины и уплывают в лес: они пробирались между лап лиственницы и приглушали краски моих молитвенных флажков, а потом и вовсе их стирали. Из-за низкого давления гас огонь в печке, дым шел в комнату: я читал или писал и постепенно коптился. Тогда я выходил в туман и, чтобы размяться, спускался к озеру. Я бросал камешек, бесследно исчезавший задолго до того, как плюхнуться в воду, и воображал, как к нему спешат стайки любопытных рыб. Вечерами я слушал швейцарское радио и думал: что принесет мне следующий год? Я словно готовился к великим свершениям, а пока переживал инкубационный период.