Я ответил, что прекрасно ее понимаю. Со мной тоже произошло нечто подобное. Я поймал грустный взгляд Лары, в котором читались и сожаление, и упрек. После обеда я увидел, как она спустилась к озеру, разделась догола, вошла в воду и доплыла до камня, похожего на скалу. На мгновение я подумал, что, наверное, слишком рано решил ее оттолкнуть. Но потом вспомнил, каково мне было, когда я состоял в отношениях, и прогнал эти мысли.

Тем вечером я пригласил Бруно на ужин. Он опаздывал на год с воплощением своих планов из-за ссуд и разрешений, получение которых все очень замедлило, но теперь ремонт строений был почти завершен. Ни о чем другом он не думал: три года он сражался с банковскими служащими и с местными чиновниками, зимой работал на двух работах, чтобы отложить деньги, которые тратил летом. Бруно был полностью поглощен, почти одержим своим делом, как когда мы начинали ремонтировать отцовский дом. Весь вечер он рассказывал, как устроить хлев с соблюдением всех норм, как оборудовать помещения для изготовления сыра и его выдержки, какое оборудование должно быть медным, а какое стальным, как кладут в старых домах керамическую плитку. Я уже выучил все наизусть, но Лара – нет, во многом Бруно выступал перед ней и ради нее. Мне было смешно глядеть на старого приятеля Бруно, я никогда не видел, как он пытается произвести впечатление на женщину: он выбирал ученые слова, бурно жестикулировал и часто поглядывал на Лару, чтобы проследить ее реакцию.

– Ты ему нравишься, – сказал я Ларе, когда он ушел.

– С чего ты взял?

– Мы с ним двадцать лет знакомы. Бруно – мой лучший друг.

– Не знала, что у тебя есть друзья, – ответила Лара. – Я думала, что, как только друзья появляются у тебя на горизонте, ты сразу же убегаешь.

Я не ответил. Сарказм был самым невинным, чего я мог сейчас от нее ожидать. Чтобы пережить то, что тебя бросают, нужно уметь вести себя с достоинством. Лара умела.

Осенью я собирался в рабочую поездку, когда Бруно отыскал меня в Турине. Я впервые ехал в Гималаи и был вне себя от волнения. Услышав в трубке его голос, я удивился: отчасти потому, что мы оба редко пользовались телефоном, отчасти потому, что мыслями я уже был далеко.

Он сразу перешел к делу: к нему только что приехала в гости Лара. “Лара?” – удивился я. После дней, которые мы провели в горах, мы с Ларой больше не виделись. Теперь она приехала одна, ей захотелось увидеть альпийское пастбище, узнать больше о планах Бруно. Он рассказал ей, что весной собирается открыть сельскохозяйственное предприятие, хочет купить три десятка коров и не продавать молоко на сыроварни, а самому делать сыр, так что придется кого-то нанять. Лара только этого и ждала: место ей нравилось, она выросла среди коров, поэтому она сразу же предложила взяться за эту работу.

Бруно был отчасти польщен, отчасти напуган. О женском присутствии он не думал. Когда он спросил моего мнения, я ответил:

– Думаю, она справится. Она упертая.

– Это я уже понял, – сказал Бруно.

– Так в чем проблема?

– Я только не понял, какие у вас отношения.

– А, – сказал я, – я и сам не знаю. Мы уже месяца два не видимся.

– Вы поссорились?

– Нет. Между нами ничего нет, если она к тебе переберется, я буду только рад.

– Ты уверен?

– Конечно. Все нормально.

– Ну, ладно.

Он попрощался и пожелал мне доброго пути. “Вот человек из прошлого века, – подумал я, – кто бы стал просить разрешения сделать то, что он собирался сделать?” Вешая трубку, я уже знал все, что случится потом. Я был рад за Бруно. И за Лару тоже. Затем я перестал думать о Бруно, о Ларе и вообще обо всех и начал складывать рюкзак, чтобы отправиться в Гималаи.

Первое путешествие в Непал стало для меня путешествием во времени. В дне езды от Катманду, меньше чем в двухстах километрах от городской толпы, начиналась узкая долина – отвесные, заросшие лесами горы, речка, которую не было видно, но которая гремела внизу, деревни, построенные на тысячу метров выше – там, где освещенные солнцем скалы были не такими неприступными. Деревушки связывали между собой тропы – одни крутые подъемы и спуски да легкие веревочные мостики, протянутые над потоками, которые лезвиями разрезали склоны долины. Рядом с деревнями повсюду были устроены террасы с рисовыми полями. Если смотреть сбоку, гора походила на громадную лестницу со скругленными ступенями, которые окаймляли сложенные из камня невысокие ограды, все было поделено на мелкие участки. Октябрь был месяцем сбора урожая – поднимаясь вверх, я видел занятых работой крестьян: женщины, стоя на коленях, срезали растения серпами, мужчины на гумне отбивали колосья, чтобы отделить зерна от соломы. Рис сушили на широких холстах, другие женщины, постарше, тщательно его разбирали. Дети были повсюду. Я увидел, как двое детей вспахивают поле, словно это игра: подгоняют пару худющих быков криками и ударами палки. Я сразу вспомнил желтую трость Бруно, с которой увидел его в первый раз. Ему бы Непал тоже понравился. Здесь до сих пор использовали деревянный плуг, серпы точили речным камнем, грузы таскали на спине в плетеных корзинах. Хотя крестьяне ходили в кроссовках, а из их хижин звучали радио и телевизор, мне казалось, что здесь я нашел живую горную цивилизацию, которая у нас давно вымерла. По дороге мне не встретилось ни одного заброшенного дома.

Я поднимался вместе с четырьмя итальянскими альпинистами, направлявшимися на Аннапурну. Вместе с видеокамерой мне предстояло прожить с ними несколько недель в одной палатке. За работу хорошо платили, и я сразу решил, что такую удачу грех упускать. Мне было интересно снять документальный фильм об альпинистах, увидеть, что будет происходить с группой людей, попавших в экстремальные условия. Но то, что я наблюдал, пока мы шли к лагерю, интересовало меня еще больше. Я решил, что, когда экспедиция завершится, я останусь и один поброжу на небольшой высоте.

На второй день пути в глубине долины показались вершины Гималаев. Тут я увидел, какими были горы на заре жизни. Острые, словно ножи, вершины, которые только что высекли, а время не успело притупить. На высоте шесть-семь тысяч метров лежал снег, наполнявший долину светом. С отвесных скал стекала каскадами вода, подтачивавшая горы и приводившая к оползням – рыжая земля сползала в бурные потоки. С вышины, не замечая суеты внизу, равнодушно взирали ледники. “Вода рождается в горах”, – сказал мне седоусый мужчина. В Непале это хорошо знали, иначе бы они не назвали гору именем богини урожая и плодородия[9]. Я шел по тропе и повсюду встречал воду: воду рек, ручьев, каналов, воду, в которой женщины стирали белье, воду, которую мне хотелось увидеть весной, когда она затапливает рисовые поля и долина словно покрывается тысячами зеркал.

Не знаю, замечали ли все это мои альпинисты. Им не терпелось пройти деревни и воткнуть ледорубы и кошки в сиявший наверху лед. Мне – нет. Я шел вместе с носильщиками и пользовался случаем, чтобы расспросить их обо всем: какие овощи выращивают на здешних огородах, какими дровами топят печки, кому посвящены храмы, встречающиеся нам по пути. В лесах росли не лиственницы и сосны, а причудливые кривые деревья, которые я никак не мог узнать, пока кто-то не сказал, что это рододендроны. Рододендроны! Любимое растение мамы, которое у нас цвело всего несколько дней, в начале лета, окрашивая горы розовым, лиловым и фиолетовым, в Непале превратилось в деревья высотой в пять-шесть метров с черной чешуйчатой корой и масленистыми, как у лавра, листьями. Выше, когда кончился лес, появились не ивы с можжевельником, а заросли бамбука. “Бамбук!” – удивился я. Бамбук на высоте трех тысяч метров. Нам попадались ребята, несшие на спине пучки покачивающихся стволов. В деревнях из бамбука делали крыши: разрезали стволы вдоль и размещали, чередуя половинки то выпуклостью вверх, то выпуклостью вниз, чтобы в сезон дождей с крыши стекала вода. Стены складывали из камня и обмазывали глиной. Я уже все разузнал о здешних жилищах.