Сие явствует из Введения.

«Представь себе, читатель, что ты едешь все дальше и дальше на восток. Пока твой путь лежит по священной немецкой земле (Heiliges Deutschland), ты всюду видишь цветущие сады, хорошо обработанные поля, голубые ленты рек, сказочные леса. Но вот ты переехал нашу восточную границу, и перед тобой открывается безрадостная картина: куда ни кинешь взгляд — всюду расстилаются бескрайние, запущенные, необработанные степи. Это земли России, а хозяин беспредельных степей — унтерменш.

Не умея ничего созидать, унтерменш способен только разрушать, ломать, крушить, ниспровергать. Никто не мог обуздать подчеловека, ничто не могло остановить его дикий разгул. Лишь германскому гению (т. е. варягам) удалось смирить буйство унтерменшей. Однако бесплодными оказались попытки цивилизовать их. Всякий раз, когда нордическая аристократия (т. е. русское боярство) хотела внести порядок и культуру в эту страну, подчеловеки восставали (имеются в виду Разинщина, Пугачевщина, Революция 1905 года) против своих культуртрегеров (т. е. немцев), пытаясь уничтожить их. Но в конце концов германский гений вновь и вновь торжествовал. Так на протяжении веков шла борьба между созидателями и разрушителями. Когда же в 1917 году правящий германский слой (т. е. русская аристократия) был умерщвлен и изгнан, наступил снова хаос, и разрушительное буйство унтерменша воцарилось над степями».

За Введением следует серия фототипий с пояснительным текстом. Картинки даются по принципу контраста: слева — «варварская Россия, земля унтерменша, страна бескультурья и хаоса», справа — «высококультурная Германия, страна иберменша, созидателя порядка». При этом авторы прибегают к явным передержкам и трюкам. Так, чтобы показать типы русских людей, они поместили в книге фотографии доходяг. Истерзанные, измученные, оголодавшие, оборванные, грязные, тощие пленяги действительно выглядят как чудища. А справа изображены вылощенные немецкие вояки с откормленными ряшками.

В другом месте показаны уродливые статуэтки формалистов (кстати, чужеродный элемент в русском искусстве, просочившийся к нам с Запада), а под ними — слова Маяковского: «Сожжем Рафаэля…»[638]. Справа — скульптурные изображения эпохи расцвета Эллады и итальянского Ренессанса, якобы созданные «германским гением».

На последней странице книги текст: «Так будет с вами, если придут большевики». Под текстом фотография: группа объятых смертельным ужасом женщин и детей, очень похожих на евреев. Уверен, что сфотографировали их где-нибудь в Варшавском гетто.

Книгу «Untermensch» показывал и читал нашим пленягам. Большое впечатление произвела она на всех. Не осталось равнодушным даже «болото».

— Вот за кого они нас принимают. Значит, для них мы не люди, а унтерменши, недочеловеки, подчеловеки. Теперь ясно, к чему стремятся гитлеровцы: они хотят превратить нас во вьючный скот, в своих рабов.

Вчера снова зажглась «елка»[639] над Дармштадтом. Город опоясан яркими «китайскими фонарями». В течение 40 минут, не умолкая ни на секунду, гремит салют. Огненные языки лижут небо. Удивительно красивое зрелище[640].

Я стою во дворе лагеря и гляжу на разбушевавшуюся стихию.

В душе нет других чувств, кроме чисто нероновского любования феерией[641] и огромной радости при виде всего содеянного R. A. F. (Королевские воздушные силы). На языке так и вертятся, так и просятся в эфир вещие слова А. Блока:

…Настанет день, не будет и следа

От ваших Постумов, быть может.

Центр города сильно поврежден. Много «карандашей» (8-гранные, до полуметра длиной) упало в лагере. Романов нашел и спрятал два парашюта от ракет.

Сильно повреждена МАД: крыша сорвана, оконные рамы выдавлены воздушной волной, в бюро упали перегородки. Фабрика, по-видимому, остановится на 3–4 недели.

Поврежден и дом Педы Либиша. Когда выразили ему соболезнование, он спокойно ответил нам:

— Эс ист гут. Бальд кришь аус[642].

Немцы хорошо знают Распутина, а Пушкин и Лермонтов им неведомы.

Широко известны в Германии Лев Толстой, Максим Горький, Федор Достоевский и Петр Чайковский. Впрочем, последнего больше знают по кинокартине, которая имела огромный успех в Германии[643]. Успеху картины способствовала не столько музыка Чайковского, сколько талантливая игра знаменитой немецкой артистки Марии Чеховой[644].

Очень любят немцы по крайней мере МАДовские русские песни. Охотно слушают: «Стенька Разин и княжна»[645] (они называют ее Wolga-Wolga), «Москва моя…»[646], «Катюша» и др. На мотив «Стеньки Разина» поют свои немецкие песни.

Вахманы бдительно охраняют проволочный коридор, разделяющий два лагеря. Чуть кто приблизится к штахельдратцауну — сейчас же истошный крик:

— Лёс, аб, вег фон штахельдрат, ду ляусбуб![647]

Вслед за руганью сыплются палочные удары.

Несмотря на брань и битье, оба пола тянутся к проволоке. Нужно ли удивляться этому взаимному влечению, ведь это так естественно.

Иногда все-таки удается подойти к проволоке. Поговорить по душам с русскими женщинами.

Такая удача выпала сегодня и мне.

Беломар, Козлов, Каримов и я прижались к колючей проволоке с одной стороны коридора, а в 5 метрах от нас прильнули к штахельдратцауну Мария и Галя Хроленко, Аня Мироненко, Мария Крымская, Аня Ленинградская и прехорошенькая девчурка, прозванная Куклёнком.

Бедные, бедные девушки. Когда гляжу на них, к горлу подкатывается комок, глаза застилает пелена. За что, за какие грехи предков осуждены на адские муки, брошены в Райш? И когда? В самую цветущую пору жизни, на заре туманной юности своей. Ведь самой старшей из них — 20 лет, Гале Хроленко — 17, а Куклёнку лишь недавно исполнилось 16. Грубые солдатские руки вырвали их из материнских объятий, угнали далеко от родимых полей, кинули в пекло концлагеря.

Грустные, грустные очи смотрят на нас сквозь сетку штахельдратцауна. В них и смертная тоска, и надежда. Они так жаждут ласкового слова, утешения, сочувствия. Слезные речи льются из уст, а глаза наполняются влагой.

— У нас на «Теве» верксполицаи зверски избили Иру Горшкову, — говорит Аня Мироненко. — Мы принесли ее на руках в лагерь, и вот уже три дня она не встает с койки.

— За что же, Аня, ее били?

— За то, что она пела наши, советские песни.

— Не только петь, скоро и дышать запретят нам, — жалуется Галя Хроленко. — Чуть что не по-ихнему, тотчас же берутся за бамбусы и гуммикнипели.

— Да что там, — продолжает Аня Мироненко, — даже смеяться нельзя. Недавно верксполицай полез на окно, чтобы «фердункелюнг махен»[648]. Он сделал это так неуклюже и неловко, что мы с Марией и Галей Хроленко прыснули со смеху. Полицай разозлился и набросился на нас. Уж он бил, бил нас по чем попало. Лупил и палкой, и кулаком, и ногой. Не знаю, как мы только живы остались.

— Разве можно так издеваться над девушками, сиротками, — чуть не плача, говорит Куклёнок. — Мы