не хочешь жить в своем теле? Почему тебе хотелось бы другое?

— А вы никому не расскажете?

— Нет, я же обещал тебе, все останется между нами.

— Ну вот. Мама не может любить меня в этом теле. Это... как если бы я носил слишком грязную одежду. Или слишком потрепанную. Надо сменить.

Вновь пауза, еще более долгая.

— Эстебан, ты понимаешь, насколько серьезно то, о чем ты говоришь? Я попрошу тебя дать мне обещание. Ты не должен делать ничего, что могло бы... могло бы быть для тебя опасным... не поговорив перед тем со мной. Обещаешь?

Молчание.

— Обещаешь мне это, Эстебан?

— Я... я не могу, доктор. Не я решаю.

— Кто же тогда решает?

— Я не могу вам сказать.

И снова затянувшаяся пауза.

— Ну хорошо, Эстебан. Ладно. Если ты не можешь сказать мне кто, тогда, может быть, скажешь мне, где и как это произойдет?

— Как? Не знаю, доктор. Но думаю, что на глубине. В море. Под водой. Там как бы перевернутый мир. Вроде бы половина Сен-Жан-де-Люз много лет назад затонула, и если нырнуть глубоко, то и сейчас можно увидеть дома.

— Кто тебе это рассказал, мальчик мой?

— Мама.

— Мама?.. Так это она попросила тебя... сменить тело?

Эстебан расхохотался — как если бы психотерапевт решительно ничего не понял.

— Конечно, нет! Она про это не знает.

Еще одна нескончаемо долгая пауза. Доктор исчерпал аргументы?

Снова заговорил Эстебан:

— Доктор, вы не волнуйтесь, где оставить свое те­ло — это неважно. Важно выбрать правильный момент. Понимаете? Надо хорошо прицелиться. Чтобы следующая жизнь была лучше, чем прежняя.

Психотерапевт подхватил его мысль на лету:

— А твоя прежняя жизнь тебя не устраивает? Ну, то есть, теперешняя, ты ведь меня понял.

— Устраивает! Конечно, устраивает! Но я же вам сказал, доктор, я делаю все это, чтобы мама больше ме­ня любила.

— Эстебан, твоя мама тебя любит. Поверь мне. Она никогда не сможет любить кого-нибудь больше, чем тебя. Но послушай внимательно. Я думаю, мне надо поговорить с одним из моих коллег. С другим психотерапевтом, который на другом специализируется. Для то­го, чтобы... чтобы тебе помочь.

И больше ни слова до конца записи.

Он ждал до последней секунды, подстерегая звук дыхания или шепот. Повторил про себя последние слова психотерапевта. Эстебан, твоя мама тебя любит. Она никогда не сможет любить кого-нибудь больше, чем тебя.

Ему очень хотелось заплакать.

Если бы Эстебан хотя бы сумел как следует прицелиться! 28

Я увидела Тома у подножия холма Серретт, на первом вираже над озером Шамбон. Он шел пешком, ведя рядом велосипед. Не смог въехать на склон.

Правду сказать, я так и думала...

Так и думала, что упрямец Том, с таким же сильным характером, как у Эстебана, как ни в чем не бывало сядет на велосипед и покатит в бассейн. Так и думала, что неразумная Амандина, несмотря на мои рекомендации, ему это позволит. Так и думала, что ушиб ноги не помешает ему съехать до Мюроля, но как только дорога пойдет в горку...

Сбавив скорость, я проехала мимо Тома и через несколько метров затормозила. Открыла дверь со стороны пассажира. Том остановился на уровне мотора и посмотрел на меня смущенно, как прогульщик, напоровшийся на учителя.

— Том, что ты вытворяешь? Разве я не сказала, что никакого велосипеда?

— Да, доктор, но...

— Садись-ка в машину. Я отвезу тебя домой. Денек потерпишь, не будешь крутить педали и плавать.

Том замялся. Амандина при всей своей безответственности все же, наверное, внушила ему, что нельзя садиться в машину к чужим.

Но неужели Том считает меня чужой? Я его врач, а врач, полицейский, почтальон и школьный учитель — это взрослые, которым он может доверять. Впрочем, я не оставила ему выбора — вылезла из машины, открыла багажник и сложила задние сиденья.

— Видишь, даже колесо от твоего велосипеда откручивать не придется. Ну, быстро, это приказ, ты едешь со мной. Если будешь и дальше так нагружать ногу, все каникулы проведешь в постели.

Том внимательно изучил багажник моей машины, как будто искал там веревки, мешки, пилы, все снаряжение психопата, который подбирает детей на обочине. И в конце концов, решившись, улыбнулся мне.

Господи! Я ухватилась за дверь.

Улыбнулся точь-в-точь как Эстебан!

Я постаралась ничем себя не выдать, совместными усилиями мы впихнули велосипед в машину, я как могла избегала встречаться взглядом с океанскими глазами Эс­тебана, не то я бы в них утонула. Всем известно, что глаза — зеркало души. За этим взглядом жила душа моего сына. Как я могла бы хоть на мгновение в этом усомниться? Он улыбался мне из-за этих радужек, жил там, рассуждал, видел меня... и вскоре должен был узнать?

— Доктор, мне сесть впереди?

Я вздрогнула, внезапно оторванная от своих размышлений. Может, рушились последние баррикады моего разума?

Мы посмотрели на велосипед, занимавший все место сзади, и я сказала:

— По-моему, у тебя нет выбора.

Он сел в машину, пристегнулся, и я тронулась с места. За все это время мимо нас никто не проехал. Если бы я захотела похитить Тома, это было бы идеальное похищение. Его мать поступала безответственно, позволяя ему каждый день кататься по этим безлюдным дорогам.

Доехав до указателя поворота, я развернулась.

— Отвезти тебя в Фруадефон?

Том кивнул. Он успокоился, когда я двинулась в сторону Мюроля. Мы проехали крохотную деревушку Сен-Виктор-ла-Ривьер. 38 километров в час. Я еще немного сбавила скорость, выключила радио и самым естественным тоном воскликнула:

— Goazen! Ordainetanla etxea [10].

Том, похоже, не удивился. Ответил так, словно даже не сознавал, что говорит уже не по-французски:

— Bai... eskerrik asko.

— Euskaraz hitz egiten duzu?

— Pixka bat.

— Non ikasi duzu? [11]

Том разом напрягся, как если бы вдруг осознал ирреальный характер нашего разговора.

— Inon!

Нигде?

Выражение лица у него изменилось. Я закусила гу­бу — надо же быть такой дурой, поторопилась, и теперь он будет настороже. Не включая поворотник, я свернула на чуть ли не проселочную дорогу. Том смотрел, как удаляется колокольня церкви, и я, будто прочитав его мысли, объяснила:

— Так быстрее, чем через центр.

На самом деле мне хотелось обогнуть Мюроль, чтобы никто не заметил мальчика в моей машине. Том забеспокоился, вцепился в ручку двери. Примерно километр мы ехали по узкой и ухабистой дороге среди пастбищ — и наконец увидели прямо перед собой шоссе.

— Я же тебе сказала, что эта дорога до Фруадефона короче.

Том оглядел десяток домов деревушки, кое-как лепившихся к склону, едва не налезая один на другой, как будто их высекали прямо из вулканической породы долины.

— Доктор, почему вы заговорили со мной по-баскски?

Я стиснула руль.

— Если хочешь, называй меня Мадди.

Знак «уступи дорогу», приближающихся машин не видно, но я все же подождала. Указатель поворота нетерпеливо мигал, а мне торопиться было некуда. До Ла-Бурбуль 25 километров, до Клермон-Феррана — 37, до Фруадефона всего три.