«Увы…» – кивает писатель, поджав от досады губы.

«Да вы с ума сошли, – восклицает актёр. – По-вашему, всех нужно удавить к чёртовой матери?! Как так-то?»

«Ну вот опять в тебе заговорил червяк светского гуманизма, – отвечаю я. – Мы сейчас предложили лишь самый действенный способ борьбы с неутешительным следствием…»

«Массовым скотством,» – уточняет режиссёр.

«Да, – киваю я. – А с причиной можно бороться лишь… ах… м… чёрт… – не нахожу я хорошего и положительного ответа. – Чёрт, выходит, что нужно удавить всех выродков, чтоб они не плодились! Вот. А людей оставить».

«Это, кстати сказать, собственно, и есть ядро его теории, – насмешливо-доверительным тоном говорит режиссёр актёру. – А то ты постоянно спрашиваешь, а я постоянно не нахожусь, что тебе ответить».

«Если кто-то посчитает это кощунственным и нереальным, то это больше уж нереально, чем кощунственно».

«Подожди, – прерывает меня актёр. – А какие критерии?»

«Критерии?»

«Да, критерии. Как ты будешь выяснять, кто тварь, а кто человек?»

«Хм-м… – посмеиваюсь я. – Не думай, что это так уж сложно понять, кто есть кто. Ты и сам каждый день это делаешь. И я, и он, и все мы».

«Так можно друг друга передавить, – продолжает актёр. – И никого уже не останется, чтоб теории строить».

«Поверь… если бы так оно было… стало… было бы жить куда лучше,» – говорю я.

«Ты мечтаешь искоренить зло?»

«Только это мне и остаётся: мечтать удавить и растоптать».

«А если в своём этом разрушении вдруг ошибёшься и уничтожишь не отродье, а человека? Что тогда?»

«В этом одна из проблем моей теории – в этой фатальной погрешности…» – отвечаю я актёру.

«Всё это навсегда останется областью домыслия: зачистки не случится из-за страсти общества к гуманизму и человеколюбию, – которые порой доходят до абсурда,» – говорит мой друг.

«Словарное значение слова “демократ”» – обращаюсь я к нему.

А он, улыбаясь, отвечает: «”Это конченный ублюдок, который будет бороться за право убивать детей, но при этом круглые сутки оберегать серийных убийц”»14

«Хм-м-м, – посмеиваюсь я, – всё верно».

«Это вы к чему?» – интересуется актёр.

«К тому, – отвечаю я, – что у общества должны быть чёткие ориентиры того, кому помогать и кого оберегать: сволочей ли от долженствующего наступить правосудия или же людей от этих самых сволочей? И давать ли право всяким упитым шлюхам и их трахалям рожать детей, или же кастрировать их к чёртовой матери, защитив тем самым множество людей, в частности, и того нерождённого ребёнка от поганой жизни в том гадючнике, который ему уготовили его никудышные родители?

«Да: и общество от этой свиньи, которая затем из него вырастет,» – вставляет мой друг.

«Угу, – киваю я, покусывая губы. – Вот ядро моей селекционной теории. Суть не в бессмысленных уничтожениях и разрушении, суть в попытке создания идеального общества».

«И скольких же для создания этого общества нужно уничтожить?»

«Этого никто пока не знает. Одно знаю точно: когда это случится на земле воцарится мир и покой».

«То есть никогда?»

«Именно… – киваю я актёру. – В том-то и заключается величайшая трагедия человечества как вида. Одно я знаю точно: идеи нигилизма в какой-то степени здравы – без разрушения старого невозможно воздвижение нового».

«Хм-м… – посмеивается мой друг, – революционер хренов».

«К тому же, – не обращаю я внимания на ремарки режиссёра, – никто и не говорит о том, что кто-то собирается разрушать всё дотла, до самого основания – уничтожению необходимо подвергнуть лишь саму болезнь».

«То самое поганое скотство!» – снова вклинивается режиссёр.

«Свифт называл их ехо,» – добавляет писатель.

«О-о-о! – восклицает мой друг. – Теперь понимаешь, – обращается он к актёру, – что мы здесь – не помешанные на жестокости и убийствах полудурки, насмотревшиеся Роба Зомби? Всё, о чём мы тут говорим, – уже классика».

«Да, – кивает писатель, – уже тогда, в восемнадцатом веке, Свифт в “Путешествиях Гулливера” ввёл понятие ехо, прикладывая его к людям. Правда, он это приложение осуществлял ко всем; и даже к себе».

«А ехо – это кто? Или что?» – удивляется актёр.

«Блин, ты чё, даже “Гулливера” не читал?!» – восклицает мой друг-порнограф.

«Да читал я! Только там этого не было!» – пытается оправдаться парень.

«Да, он прав, кстати, – говорит писатель, – просто есть разные варианты “Гулливера”: есть полная версия из четырёх частей, а есть сокращённая – там только две части: о лилипутах и великанах. Сократили, мне думается, для детей: просто начало романа более походит на сказку, а уже затем начинается жёсткая сатира на современное Свифту общество; хотя актуальности эта сатира не утратила ни на йоту.

«Ха-ха-ха, для детей! – смеётся мой друг. – М-да, особенно то место, где маленький Гулливер ублажал громадных баб-великанш, бегая по их голым омерзительным телам, испещрённым прыщами и волосатыми волдырями».

«Да-да, – соглашается писатель, кивая и улыбаясь, – там такое было. Но дети всё равно бы не поняли и не углядели эротизм этой детали. Собственно, а ехо, – возвращается писатель, – это дикие, грязные, тупые животные, которых в конце книги принято решение истреблять как паразитов. Сначала зашла речь об их кастрации – как о более гуманном способе истребления. Но потом было решено, что ждать, пока они сами передохнут, долго, поэтому началось их массовое убийство, к счастью. Но к этому времени Гулливер с того острова уже сбежал, потому что под раздачу и он мог попасть, так как, по сути, являлся этим самым ехо, правда, чуть более развитым и холёным. Вот: краткий экскурс,» – подытожил писатель.

Мы ещё немного выпили, съели недоеденное, я заказал ещё чипсов и колы, и перед тем, как расплатиться и разойтись, поболтали мельком о телевизионных и рекламных стимулах и том, что раз для привлечения внимания зрителя криэйторы, и спиндокторы, и в общем коммуникаторы используют в медиа «святую суггестивную троицу»: детей, животных и секс – то не самым ли действенным в этом плане, плане внушения, было бы пихать в рекламные ролики сразу все три раздражителя?

«Ха! – восклицает на это порядком охмелевший режиссёр. – Трахающиеся щенки? Ты это предлагаешь? – говорит он мне. – Поняли, да? Щенки – это же сразу и животные, и дети, и они – трахаются!!! – разражается он сумасшедшим хохотом.

«Да-да! – соглашаюсь я, смеясь ему в унисон. – Или дети, трахающие собак!»

«Или наоборот, – серьёзно замечает писатель, – собаки, насилующие детей…»

(К слову о телевизионной содомии…)

Когда мой друг оставил нас с писателем одних, укатив домой на такси, мы решили ещё немного прогуляться. К тому же у писателя оставались ко мне кое-какие вопросы, на которые, по нашей договорённости, я обязан был ответить. Поэтому мы забрели в вечерний, мерцающий иллюминацией парк и