Пока нас не сжили со света, проклятых,

Пока не добрел я до варварской Виллы,

Где псы и античные девы толпою

По стежкам-дорожкам гуляют, как, милый,

Помнишь, гуляли дома с тобою…

[Шраер-Петров 1992: 57–8].

Тема изгнания / экзиля и тема памяти здесь глубоко переплетены. Центральное место в стихотворении занимает мотив приносящего свободу, мучительного изгнания из «земного рая» социализма – изгнания, которое в то же время символически выражает расставание поэта со своей ленинградской юностью и российским культурным прошлым. Текст разворачивает и соединяет автобиографические реконструкции былого и литературные аллюзии. Употребление прилагательного италийский, возможно, отсылает к антитоталитарному стихотворению «Рим» (1937) Осипа Мандельштама, в котором намеки на сталинскую Москву проступают сквозь образы Рима времен Муссолини, отсылающие, в свою очередь, к древнему Риму:

Италийские чернорубашечники,

Мертвых цезарей злые щенки…

[Мандельштам 1991: 260][81].

Образы из стихотворения Мандельштама «Ариосто» (1933–1936) – «В Европе холодно. В Италии темно. / Власть отвратительна, как руки брадобрея» [Мандельштам 1991: 193] – также всплывают в памяти при чтении стихотворения Шраера-Петрова. Символика бродячих римских псов в контексте русской культуры пополняется значением опричнины Ивана Грозного.

В то же время Шраер-Петров расширяет сферу изображения «псов» и обращается к Античности. Стих «Компанией псов, абсолютно античных…», возможно, отсылает к изображениям древних canespugnantes («бойцовые собаки»), а также к знаменитой мозаике «Cave сапет» («Берегись собаки») в Доме трагического поэта в Помпеях, который Шраер-Петров посетил в июле 1987 года во время экскурсии на юг Италии.

Отдельно следует отметить, что строка «Твердя полоумно: ах, Наденька, Надя» прямо перекликается с известной песней Булата Окуджавы «Из окон корочкой несет поджаристой…» (1958). Этот текст широко известен именно благодаря рефренному повторению слов «Ах, Надя, Наденька!» [Окуджава 1958]. Включение цитаты из песни Окуджавы, возможно, было молчаливым упоминанием их общего литературного и личного прошлого[82].

Из многочисленных и разнородных аллюзий возникает сложное переплетение эпох, мест и судеб: изгнанническое настоящее и судьба лирического героя Шраера-Петрова сливаются, а затем растворяются в разных плоскостях истории и в индивидуальном опыте, образуя таким образом составное прошлое, в котором древний Рим и древняя Русь соединяются с Советской Россией. И все же в восприятии лирического героя остраненная, чуждая ему римская ночь в тексте «Виллы Боргезе» принимает вид ночи еврейской («А были своими сыны Иегуды»), значение которой полемически соотносится с началом другого известного стихотворения Мандельштама 1916 года:

Это ночь непоправима,

А у вас еще светло.

У ворот Ерусалима

Солнце черное взошло

[Мандельштам 1991: 63].

Таким образом, стихотворение «Вилла Боргезе» предстает как отчаянная и безответная декларация любви еврейско-русского изгнанника к матери-мачехе России, декларация, которая возникает на основе интертекстуальных отголосков поэтических образов принудительного изгнания (Овидия, Данте, Мандельштама) и обратных интерпространственных аналогий между парком Виллы Боргезе и Летним садом в Санкт-Петербурге / Ленинграде. Тот факт, что поэт включил «Виллу Боргезе» во многие свои сборники наподобие визитной карточки, свидетельствует о ее особой значимости в поэтическом опыте Шраера-Петрова.

Выше было рассмотрено переплетение культурных и экзистенциальных подтекстов, связанных с различными смысловыми и временными уровнями истории России и Италии, в «итальянском тексте» Шраера-Петрова. Также важно отметить, что поэт встраивает в текст стихотворений, в которых он пишет о еврейско-итальянских контактах и отношениях, отсылки к иудаизму. В этой связи стихотворение «Библейские сюжеты» требует особенного внимания. Здесь поэт выделяет иудейские атрибуты в религиозной иконографии итальянской и, в частности, флорентийской живописи. Впервые бродя по улицам Флоренции, он встречает стариков итальянцев, которые кажутся ему евреями. Поэту вспоминаются «триста тысяч первых христиан, [которые] принесли / еврейские гены в Италию из Палестины» [Шраер-Петров 2009:44]. Эта встреча наводит поэта на мысль, что, изображая библейские лица в христианских религиозных сюжетах, итальянские художники черпали вдохновение в лицах местных евреев (эта идея перекликается с суждением бабелевского рассказчика в рассказе «Пан Аполек» в «Конармии»). Поэт задается вопросами: были ли евреями далекие предки этих флорентийских стариков с библейскими лицами и суждено ли ему стать их Мессией: «мне поручено вывезти его в палестину? / он столько веков тосковал по мне, молясь в церкви» [Шраер-Петров 2009:45]. Скорбные размышления поэта об ассимилировавшихся и растворившихся в Италии евреях, занимающие его вдали от Земли обетованной и уже после того, как он покинул Россию, служат выражением не только темы изгнания и чуждости, но и темы Исхода и возвращения на еврейскую историческую родину.

«Вернуться в Сорренто», еще одно стихотворение Шраера-Петрова на итальянскую тему, представляет оторванность от корней и изгойство как своеобразные черты жизненного опыта поэта. Здесь очевидная и преднамеренная ссылка на известную песню «Тогпа a Surriento» (1902, музыка: Эрнесто де Куртис; слова: Джамбаттиста де Куртис) придает итальянский колорит теме поиска и обретения утраченного времени, центральной в стихотворении. У лирического героя, иммигранта, формируется двоякое отношение к тому времени, которое он и его семья провели в Италии в качестве беженцев, ожидающих въездной визы в США. С одной стороны, он построил новую жизнь в Новом Свете; с другой стороны, он тоскует по тому неустойчивому, но блаженному ощущению переходности, которое испытывал в Италии, то есть находясь в пути, но будучи еще привязан к героическому периоду «отказа» и вообще к жизни на родине. Но «песенка спета», говорит, точнее, поет лирический герой стихотворения, имея в виду как знаменитую неаполитанскую песню, так и беззаботную и в некоторой степени даже безответственную жизнь в Италии после отъезда. Наконец лирический герой задает ключевой вопрос: действительно ли песенка закончена, спета ли она до конца, или жизнь еще даст возможность сбежать, вернуться в Сорренто, «где каждая крыша / бездельем согрета» (возможно, здесь имеется в виду итальянское dolce far niente) [Шраер-Петров 2009: 45–46]. И ностальгическое чувство итальянской истомы вдруг наполняет новым звучанием заветную память о петергофском парке и его фонтанах. Сверхъестественная, фантастическая русалка в стихотворении – это не только обитательница фонтана и персонаж русского фольклора, но также и сирена из неаполитанской песни: «Vide attuorno sti sirene, / ca te guardano ncantate, / e te vonno tantu bene…» («Взгляни на сирен, I которые смотрят на тебя с изумлением / и так тебя любят») [Torna a Surriento]. В этой итальянско-русско-американской песенке воспоминания об Италии в конечном счете дают некоторую надежду на продолжение любви: «Ужель наша песенка спета?»

От «Вернуться в Сорренто» сильно отличается и по своей атмосфере, и по системе текстуальных отсылок стихотворение «Закат на берегу Тирренского моря», посвященное сыну поэта: