на невозможность рукопожатия из-за болезни друга, из-за его отсутствия. Поэтический претекст – строка «И некому руку подать» из лермонтовского «И скучно и грустно» (1840) [Лермонтов 1989:41], притом что мотивировка этой невозможности у Лермонтова иная. Следующие две строки («В окно / свист») становятся понятны только при обращении к другому претексту – «Черному человеку» (1926) Сергея Есенина, открывающемуся стихами:

Друг мой, друг мой,

Я очень и очень болен.

Сам не знаю, откуда взялась эта боль.

То ли ветер свистит

Над пустым и безлюдным полем,

То ль, как рощу в сентябрь,

Осыпает мозги алкоголь

[Есенин 1986: 370].

В следующем дальше фрагменте выражен мотив встреч с другом, обозначенным притяжательным местоимением его:

улица полна

его всегдашностью

площадка лестничная

преданность лица

расстались до утра

Относится ли предикат полна не только к улице, но и к площадке лестничной, неясно. Скорее всего, этот и следующий стихи надо понимать как два назывных предложения, описывающих недавнее прощание на лестнице. Неожиданное преданность лица, вероятно, не что иное, как трансформация исконного словосочетания * личная преданность в оборот, построенный по принципу управления. Однако вполне допустимы и иные интерпретации. Так или иначе, дружбе здесь придается глубоко интимный и почти религиозный характер: лицо семантически спарено со словом лик, которое относится к святым. При этом остается не уточненным, чье лицо воплощает, выражает эту преданность: лирического субъекта (в стихотворении прямо обозначенного дважды анафорическим я только ближе к концу) или его адресата (обозначения которого с тобой, тебя появляются тоже лишь в финальной части текста). Я и ты как бы сращены в единое целое, и этот мотив заключен в самой грамматической структуре стихотворения.

До утра по принципу паронимической аттракции рождает следующую строку: «утрата». При этом до утра, предполагающее возможность скорой встречи (^расстались до утра), словно чревато, беременно страшной утратой — лексемой, указывающей на опасность того, что встреча недавняя может стать последней, что болезнь – тяжелая, опасная. (Серьезное сердечное заболевание Бориса Смородина, по-видимому, может быть реальным объяснением этого мотива.)

Предикат невозможна отсечен от субъекта утрата границей между строками[88] и воспринимается как своеобразное заклинание или реплика во внутреннем диалоге лирического «я» с самим собой: – Утрата?! – Невозможна!

В следующем фрагменте содержится мотив времени, остановившегося, застывшего для «я» из-за разлуки с другом: «нет / дня / нет / месяца / нет / года / нет / его / с утра до вечера».

Загадочен, нуждается в особой интерпретации образ стрекозы в следующих далее стихах:

пустынен двор

колодец

подмигивает

глазом стрекозы[89].

Почему двор (петербургский / ленинградский двор-колодец) «подмигивает глазом стрекозы», в чем смысл этой метафоры? Первый смысл очевиден: потому что в этот двор выходит множество окон-«глаз». Метафора глазницы в значении «окна» встречается в стихотворении Шраера-Петрова «В Ленинграде после блокады», также включенном в книгу «Невские стихи»: «…копоть на камнях / зияют глазницы / где дом / куда игрушки / как жить дальше» [Шраер-Петров 2011: 8].

Один из претекстов «Болезни друга», содержащий метафору окна – глаза стрекозы — стихотворение Бориса Пастернака «Весна была просто тобой…» (1917):

Не спорить, а спать. Не оспаривать,

А спать. Не распахивать наспех

Окна, где в беспамятных заревах

Июль, разгораясь, как яспис,

Расплавливал стекла и спаривал

Тех самых пунцовых стрекоз,

Которые нынче на брачных

Брусах – мертвей и прозрачней

Осыпавшихся папирос

[Пастернак 2003: 177].

Но стихотворение «Болезнь друга» характеризуется не только и не столько преемственностью по отношению к пастернаковскому, сколько полемическим отталкиванием от него: «Весна была просто тобой…» – своеобразный призыв-заклинание к погружению в сон как в некое состояние возвращения к гармонии с возлюбленной и с бытием. (Всё это инвариантные мотивы пастернаковской поэзии.) Стихотворение Пастернака – память о соединении (ср. метафорический эпитет брачные и ассоциации между схождением закрываемых оконных створок и союзом любящих). «Болезнь друга» – о разлуке, которая может обернуться потерей. И коннотации окон в нем иные, связанные с тревогой и бедой.

Однако, помимо этого, рискну предположить возможность иной, более сложной трактовки, основанной на символическом, а не предметном толковании образа. Образ стрекозы в этом фрагменте как будто бы наделен негативным значением, что подтверждается строками, расположенными ниже: «шуршат / с утра до ночи / облака / крыл слюдяных / дверей фанерных». В этом шуршании есть что-то зловещее, крылья, подобно облакам, словно застят все небо и сравниваются с фанерными дверями – с преградой, границей между «я» и внешним миром, где остался заболевший друг.

Так как болезнь в стихотворении предстает как чреватая смертью, стрекоза с ее фасетчатым глазом (о котором будет сказано ниже) вызывает ассоциации с многоочитым ангелом смерти, описанным Львом Шестовым в книге 1929 года «На весах Иова (Странствование по душам)» – в главе «Преодоление самоочевидностей (К столетию рождения Ф. М. Достоевского)», входящей в часть первую, которая названа «Откровения смерти». Рассмотрим этот отрывок:

Может быть, напомнят, что в одной мудрой книге сказано: кто хочет знать, что было и что будет, что под землей и что над небом, тому бы лучше совсем на свет не рождаться. Но я отвечу, что в той же книге рассказано, что ангел смерти, слетающий к человеку, чтоб разлучить его душу с телом, весь сплошь покрыт глазами. Почему так, зачем понадобилось ангелу столько глаз, – ему, который все видел на небе и которому на земле и разглядывать нечего? И вот я думаю, что эти глаза у него не для себя. Бывает так, что ангел смерти, явившись за душой, убеждается, что он пришел слишком рано, что не наступил еще человеку срок покинуть землю. Он не трогает его души, даже не показывается ей, но, прежде чем удалиться, незаметно оставляет человеку еще два глаза из бесчисленных собственных глаз. И тогда человек внезапно начинает видеть сверх того, что видят все и что он сам видит своими старыми глазами, что-то совсем новое. И видит новое по-новому, как видят не люди, а существа «иных миров», так, что оно не «необходимо», а «свободно» есть, т. е. одновременно есть и его тут же нет, что оно является, когда исчезает, и исчезает, когда является.

Прежние природные «как у всех» глаза свидетельствуют об этом «новом» прямо противоположное тому, что видят глаза, оставленные ангелом