Виски «Гленливет». Еще одна инъекция. Он смотрит на дно стакана. Что-то такое мелькает в его взгляде. Может быть, он вспомнил свою спальню. Может быть, кровать. Кровать, которая ждет его.

«Все это не в один день решалось. Сам больной, его семья, твой отец — все готовились заранее, за много дней. Но, мать твою, как к такой штуке подготовиться, ума не приложу. Это невозможно. Представь: перед тем как выйти отсюда, ему надо собрать вещи в саквояж. Шприцы, пузырьки с запрещенными веществами, стетоскопы. И выйти на улицу как ни в чем не бывало. Словно он идет лечить у пациента ангину. Представляешь, что творилось в его душе по дороге? Нет, к такому невозможно подготовиться».

Виски «Гленливет». Акт четвертый. Я заметил, что порция находилась в прямой зависимости от эмоционального уровня высказывания. При этом существовал риск, что после определенной порции алкоголя память отключится вовсе.

«И еще юридический аспект. Я часто об этом говорил твоему отцу. Ему было совершенно наплевать, думаю, он не осознавал все риски. Ты представляешь себе, если какой-нибудь родственник слетит с катушек и начнет болтать языком направо и налево, вдруг это достигнет ушей полиции или судей? И ведь сразу же начнется шумиха, журналисты, Совет профессиональной ассоциации. С этой точки зрения ему исключительно повезло. Сколько их там записано в книжку? Четырнадцать? Да это больше, чем везение, мать твою, это чудо! Чудо, точно тебе говорю».

Виски «Гленливет». Пятый заход. Язык еще поворачивается легко и проворно, дух бодр. Зигби был загадкой, губкой, наделенной даром речи и невероятными способностями к абсорбции.

«Твой отец, и я еще больше в этом убеждаюсь, когда рассказываю тебе все это, был человеком добрым и смелым. Я знаю, что у вас всю жизнь отношения не складывались, но знаешь, у него семейная жизнь была сложной и довольно странной. С твоей матерью и ее братом, которые жили там с вами, ему нелегко приходилось. И вот все это, плюс работа со всей спецификой, и еще твой дедушка, у которого был тоже отнюдь не легкий характер, отнюдь не легкий».

Алкоголь продолжал делать свое дело, последовательное прогревание постепенно поднимало все новые и новые слои грязи со дна. Уже угадывалось сытое урчание пошлых недомолвок, тошнотворных двусмысленностей, язвительных намеков, моя мама, мой дядя, корнями вросшие друг в друга, святотатство, совершаемое волей инцеста, пальцы, еще душистые и влажные, дед, приобщившийся к кровавым таинствам церкви. В отрыжке Зигби явственно ощущалась вся желчь его больной печени.

«Это, чтобы объяснить тебе, Адриан всю жизнь делал то, что надо. А скажи мне вот что: вот ты уже год или два открыл кабинет. Ты с тех пор хоть кому-нибудь помог?»

Иногда, если выходных получалось три дня, я уезжал на океан. Зима была там таким же временем, как и другие, с нужным количеством дождей и гроз, чтобы было чем дышать. Пес мой кружил по пляжам, я играл несколько партий в пелоту, «Триумф» сиял, омытый ливнем, Жезкибель за нами присматривал, Ласло Папп, из того места, где он сейчас обретался, снимал у нас семь или восемь очков за неверие, и ни за что другое. Никогда он не изменит своей теории, а мы — нашей.

Я мог бы, и несомненно должен был бы, провести свою жизнь в Сан-Себастьяне, или, как сейчас говорят, Доностии. Выучить баскский язык. Отрастить какую-никакую реденькую бородку. Купить лодочку в маленьком порту. Открыть магазин морепродуктов, верхней одежды и различных аксессуаров норвежского производства. Гиперборейский бутик. С огромными экранами на стенах, непрерывно транслирующими в прямом эфире виды природных красот королевства. Шесть месяцев полярный день, шесть месяцев полярная ночь. И баски приходили бы сюда, чтобы посмотреть, на что похожи викинги, и покупали маленькие драккары для детишек. Везде висели бы фотографии Ингвилд Лунде, женщины, которую я любил, в ее самом прекрасном и благородном виде: качается на волнах, засунув голову под крыло.

За отсутствием всего этого мне оставались тамариски в Конча, приятная прогулка с Ватсоном от площади Сервантеса до площади Конституции по припортовым улочкам, узким, как кишки, которая всегда заканчивалась либо возле церкви Святой Марии, либо возле церкви Святого Себастьяна. Если бы я следовал советам Паппа, я бы зашел внутрь, скупил бы все свечи в церковной лавке и поставил бы их всем пресвятым девам мироздания. Потом встал бы на колени, молился бы, сжимая руки, прикрыв глаза, пока не наступит ночь, пока последняя капля воска не упадет в пасть богов, пока не прозвенит звонок в ризнице в глубине храма и не прибежит дьячок, чтобы спросить меня, не я ли Поль Катракилис, а то тут вас дама к телефону, некая Ингвилд Лунде звонит из Америки.

Иногда в Доностии, когда ливень гнался за мной по петляющим улочкам, я говорил себе, что не требуется в принципе ничего особенного, чтобы жизнь была вот такой простой и понятной. В Тулузе все было не так. В январе 1991 года, когда операция «Буря в пустыне» унесла жизни множества людей и вымела иракцев из Кувейта, в моем кабинете толпились жертвы эпидемии зимнего гриппа. Фабриканты парацетамола праздновали веселое Рождество. Медицинский журнал опубликовал статью, в которой была подсчитана стоимость эпидемии для нашего министерства здравоохранения — 266 миллионов (цифра почему-то приводилась в долларах). Количество консультаций увеличилось в разных районах страны на 150–450 процентов, и общее влияние на французскую экономику составило, по приблизительным подсчетам, 2 000 000 долларов за один только 1990 год. Все эти статьи, с пробуждающим чувство вины подтекстом, всегда напоминали мне о тех дамах-благотворительницах, истошных прихожанках церкви, источающих веру направо и налево, которые при этом никогда не забывают напомнить, во сколько вы и вам подобные с вашими болячками и хилым здоровьем обходитесь сообществу.

Водопады парацетамола здесь, восемьдесят пять тонн бомб с неба там.

Ватсон приспособился к рутинному ритму этой жизни. Он ждал, когда закончится эпидемия, чтобы мы продолжили наши прогулки в Ботанический сад. Остальное время он ждал меня в гостиной, на кухне или в коридоре, время от времени пытаясь выследить мышку. Во время консультаций я слышал шум его лап по деревянным ступеням лестницы, он бесконечно носился туда-сюда, преследуя бог знает какую химеру. Иногда он так разгонялся, что скользил по полу прихожей и врезался на полном ходу в дверь приемной, которая сотрясалась так, словно в нее рвется стая тасманийских дьяволов. Я тогда с глуповатым видом, предназначенным успокоить пациента, изрекал: «Это моя собачка поскользнулась». Но было видно, что мои пациенты не верят ни одному моему слову.

Эпифанио расположился в новом офисе профсоюза, все фронтоны были открыты, все забастовщики вновь натянули форму, надели перчатки, и система пари закрутилась вновь. Эпифанио сказал мне, что атмосфера уже не та, но это не мешало ему пребывать в лихорадочном возбуждении, потому что одну серию «Полиции Майами» — «Два копа в городе» решили снимать в «Джай-Алай». Он пошел прогуляться на съемочную площадку и встретил Дона Джонсона, по фильму Санни Крокетта, и Филипа Майкла Томаса, исполняющего роль Рикардо Таббса. «Симпатичные ребята, но на двух полицейских похожи, как я на Глорию Эстебан. Но в любом случае там была жара, ух, зажигали, muy caliente. На парковке, снаружи, толпились девицы, мечтающие залезть в трусы Сонни или Таббсу. Представляешь, эти две птички ничего лучшего не придумали, как пойти обжиматься с девками в Форде Меркури. Ну, ты меня знаешь, я пришел на паркинг, разобрался и вытащил парней из этой тухлой мути. Притащил их прямиком в свой кабинет, в профсоюз. И с парнем по имени Эноа мы показали Таббсу и Крокетту, что такое настоящий порок в Майами. Тебе обязательно нужно приехать сюда. Вот ты сидишь тут, доктора изображаешь. Да приезжай лучше сюда, тут изображай. У тебя есть кто-нибудь в Тулузе? Никого после той твоей норвежки? Охренеть. Ты меня беспокоишь. В итоге, боюсь, ты уйдешь в монастырь и будешь звонить там в колокола».