Но дед был гордый: ни воровать, ни просить милостыню он не решился и умер от истощения в собственной постели. И хотя пенсионный эксперимент признали удачным, серьезно разгрузившим бюджет, но закон о выплатах все-таки отменили, пенсии вернули назад, хоть и поурезанными немного. Однако деду это было уже все равно, дед до этого не дожил.

Вот почему Приметливый был здесь, на чердаке. Аккуратно собрав и установив чудовищное свое оружие, он терпеливо дожидался, когда на крыше в двух километрах от него появится Чубакка Рыжий. Пусть снайперская пуля объяснит ему теперь, объяснит просто и доступно, что такое пенсионные выплаты и голодная смерть тысяч стариков.

Приметливый поглядел на часы – Чубакка уже должен был выйти на крышу. Что его задержало: внезапный вызов к базилевсу, государственные дела, еще какая-то чертовщина? Он хотел закончить все сегодня, не хотел снова возвращаться сюда со смертельной стрекозой в музыкальном футляре…

За спиной скрипнула половица. Приметливый вздрогнул: он не запер чердак изнутри!

Кляня свою забывчивость, мгновенно обернулся, выполнил кувырок и подкат, сбил стоящего возле люка человека, с грохотом опрокинул на пол. В следующий миг уже прижимал локтем горло врагу, так что ни пикнуть, ни вздохнуть, а в правой руке его посверкивал ядовитым жалом нож разведчика, плавал над глазами незваного гостя.

Человек под локтем тихо хрипнул. Приметливый пригляделся – незагорелое нежное лицо, острые скулы, вздернутый носик, брови вразлет, глаза цвета бледного, небесного…

– Ты кто такая? – прошипел он, не убирая ножа.

Девушка под локтем хрипнула еще раз. Он секунду подумал и ослабил давление на горло. Она закашляла, заперхала. Он подождал несколько секунд, повторил вопрос.

– Кто, отвечай?!

– Я… кх-кх… я Настя.

– Какая еще Настя? На Чубакку работаешь?

– Д-да…

Он не ждал такой откровенности, чертыхнулся, прижал ей лезвием сонную артерию, готовый в любой момент полоснуть.

– Н-нет, – проговорила она, – не надо. Я не на него, я у него. Уборщицей.

Он коротко оскалил зубы.

– Уборщицей? Так я тебе и поверил… Как ты меня вычислила?

Она смотрела на него прямо, неотрывно, и он почувствовал, что руки его слабеют.

– Не убивай Чубакку, – вдруг сказала она.

– А тебе-то что? – опешил он.

– Потому что у нас на него свои планы.

Секунду он смотрел на нее изумленно.

– У нас? У кого это – у нас? – спросил Приметливый. – Кто вы вообще такие?

– Мы – это Орден…

* * *

Чубакка Рыжий стоял на крыше башни «Коалиция», смотрел под ноги, вниз, в серую мглу.

– Мы рождены, чтоб сказку сделать пылью, преодолеть границы бытия… – сквозь зубы напевал он. Напевал неточно, слегка фальшивя, но искренне, с чувством. – Нам дал Мертвец стальные руки-крылья, а вместо сердца не дал ничего…

Сто двенадцать этажей пустоты было у него под ногами, и черное всевидящее око Саурона над головой. Око пялилось в недужный рассвет, трепетало на ветру тощей жестью, издавало жалобные консервные звуки.

Око не нравилось Чубакке, он хотел его сковырнуть и сбросить вниз, на головы пешеходам – не фига ходить под окнами его резиденции. Но Мышастый воспротивился.

– Нехай будет, – сказал, – пусть электорат любуется, трепещет.

Хабанера его поддержал – два против одного, пришлось отступить. Чубакка не одобрял дешевой мистики, он и в Великого кадавра не очень-то верил. То есть не то чтобы не верил – кадавра он видел, еще когда доступ к нему был разрешен. Мертвец лежал в своей пирамиде в открытом гробу – лысый, картавый, с хитрым прищуром в глазу, в темных перчатках на костистых полуразложившихся лапках. И позже триумвиры неоднократно посещали страшную усыпальницу – как говорил Мышастый, поклониться великому праху. Ну пускай поклониться, пес с ним, Мышастому виднее, это он у нас тьмой заведует, управляет мертвечиной забытых традиций…

Рассветный ветер дунул, оледенил спину, задрожало перышко на крыле у Чубакки. Он зябко приподнял плечи, оглянулся назад. Крылья за спиной висели мертво, не двигались, не слушались. Он снова посмотрел вниз – все та же серая мгла, рассвет жидко плавал за тучами, никак не мог проклюнуться, коснуться живым красным лучом усыпляющей скудной земли. Там, во мгле, он знал, осторожно пробираются редкие автомобили, стараясь не провалиться в ямы и траншеи, раскопанные когда-то, да так и оставленные, как вечный памятник деловитости городских властей…

Прыгнуть или нет? Раньше бы не задумался ни секунды – прыгнул, мощные крылья подхватили бы отяжелевшее тело, распороли воздух, вознесли вверх, к свежему дрожащему эфиру, прорезали бы мутные тучи, выбросили прямо к звездам. Сгорел бы он на солнце, как Икар, упал бы вниз или, свободный, счастливый, равный богам, парил там, в высоте, где водят хороводы хоры стройные светил?

Прежде, в старые времена, не сгорел бы, конечно, да и с чего сгорать – он был им родственник, этим сферам, этим светилам. Нынче не то, нынче, пожалуй, от любого шага можно ждать самого худшего. Теперь не донесут его крылья до сфер, переломятся, и рухнет он со всего маху о твердый, как пасть динозавра, асфальт – отскребай потом кровавую лепешку, гастарбайтер Сухроб, бранись на древнем своем индоиранском наречии.

Он еще раз глянул в пустоту под ногами, покачал головой, аккуратно отстегнул крылья, сунул под мышку, пошел к своей мансарде. Рыжий, как сам Чубакка, луч солнца все-таки пробился, выпростался из-под облаков, ткнул его в спину. Но он уже не почувствовал, уже перешагнул через подоконник, спрыгнул на пол, крылья кинул в угол.

Из-за них, из-за крыльев этих, он знал, да еще из-за мансарды Хабанера и Мышастый дразнили его втайне Карлсоном-пролетчиком. Знал, но не обижался, всему свое время, поглядим, что дальше будет, кто в пролете окажется.

Крылья должны были вернуться, он верил, вернуться и возвратить ему былую силу. Ведь он летал на них когда-то, летал, пусть даже всего только во снах. А с нынешними и наяву не полетаешь. При том, что материал наилучший: гагачий пух на основе новейших поликарбонатов – прочных, легких, не подверженных разложению и коррозии. Те, старые, были совсем простые, он даже не знал толком, из чего сделаны, да и зачем, если летают?

Чубакка прошел сквозь гостиную, вошел в спальню. Прямо над диваном – узеньким, аскетичным, сиротским почти – был вделан огромный сейф с деньгами: для лучших снов. Сейф был такой большой, что Чубакка мог сам в нем спрятаться, да еще бы и для Мышастого с Хабанерой место осталось. Но даже мысли такой ему не приходило, в сейфе и без того было неладно: там хранились деньги. Если бы посчитать все, что там помещалось, вышло бы, наверное, что-то около миллиарда, вряд ли меньше.

По утрам, спустившись с крыши, он обычно открывал сейф, погружал в деньги руки, лицо, погружал туда всю свою душу, вспоминал великого русского поэта: «Весь день минуты ждал, когда сойду в подвал мой тайный, к верным сундукам…», а потом и великого английского поэта: «О дочь моя! Мои дукаты! Дочь!». Вспоминал и не мог понять, откуда такое пренебрежение, откуда смех? Разве люди не мечтают иметь побольше денег? Разве Бог не награждает деньгами тех, кто ему угоден, а дьявол разве не отнимает деньги у тех, кто не угоден ему… Быть нужно дельным человеком и верить в банковский кредит – кто это сказал? Да уж наверняка кто-нибудь поумнее нас с вами: Пушкин, Лермонтов или даже Мао Цзэдун.