Чубакка вспомнил бедное детство, вспомнил рваные кеды, жженых сахарных петушков на палочках: они казались ему вкуснее шоколадных конфет, которых он и не пробовал тогда, и на глазах у него появились слезы. Блеснули, обожгли, одна покатилась по щеке – ловить не стал, стыдиться ему нечего и не перед кем. При всех базилевсах был он эффективным менеджером, и дальше так же будет. Всю свою жизнь был он честен, во всяком случае, перед собой. Это тоже надо иметь в виду, когда настанет час давать ответ перед силой большей, чем базилевс, и даже большей, чем Мышастый.

Слезы продолжали литься, все равно как у японских самураев, известных своей сентиментальностью. Настоящий мужчина всегда готов пролить слезы, вот как считалось на Востоке, откуда, как известно, к нам ex oriente lux. Эту его слезливость хорошо знали двое оставшихся триумвиров, но числили ее не по части чувствительности и вдохновения, а по части гиперфункции почек.

– Ты пей меньше, а то вон рожа пухнет, – глумливо советовал Мышастый, – от людей стыдно, от наших западных партнеров, если что…

Рыжий только губы кривил: западные партнеры! Ну какие у нас могли быть на Западе партнеры, если все приличные люди там спали и видели, как бы закопать нас поглубже? Или, может быть, Мышастый офшорные зоны считал партнерами?

Чубакка не любил рациональности, механистичности. Люди простые полагали, что денежка любит счет, а он, Чубакка, знал, что денежка любит слезы. Понимать это надо было широко: плачет и тот, у кого денежку забирают, плачет и тот, кто забирает. Иногда от смеха, иногда – от отдаленных последствий своей жадности. Так уж лучше он, Чубакка, поплачет заранее, без видимого повода, чем потом, когда уже поздно будет. Расплачиваться, то есть плакать, лучше до того, как счет предъявят, вот это надо понимать отчетливо.

Кроме денег, была у Рыжего еще одна слабость – искусство. Но не так, чтобы на стены вешать Гойю и Веласкеса за бюджетные миллионы, нет. Любовь его к искусству была непосредственной, бескорыстной.

Чубакка любил авторскую песню.

Любил страстно, истово и в то же время нежно. Любил не только слушать, но и петь. Временами, под хорошее настроение, надевал он на себя черный семитский парик Элвиса Пресли, брал в руки гитару сэра Пола Маккартни (сэр не промах оказался, когда узнал, кто гитару торгует, вздул цену до миллиона баксов, сразу видно, аристократ, его усовестить пытались, говорили, что такая же на аукционе за шестьсот тысяч ушла, он только плечами пожимал, объяснял: так то для лохов, а Чубакка серьезный человек, если не нравится, так я Хабанере за полтора лимона скину; впрочем, может, и не говорил он этого ничего, все придумал надежный посредник – склизкий человечек из Внешторга, да и неважно, в конце концов, миллион, миллиард, главное, чтобы было) и пел песни Азнавура.

Может, зря он это делал, может Азнавур не потерпел бы такого нарушения авторского права – Чубакка, грешным делом, не отчислял роялти за исполнение никаким правообладателям. Но столетний дед Азнавур был далеко, на том свете, а гитара близко, вот он и пел ничтоже сумняшеся, пел, потому что просила душа.

А впрочем, была ли у него душа, осталась ли после стольких лет в триумвирате, на высочайших вершинах власти? Он считал, что да, была, только ушла, скрылась до времени. Мышастый же говорил, что никакой души вообще не существует, есть лишь химические реакции после принятия на грудь разных бодрящих веществ. Хабанера полагал, что душа либо есть, либо ее нет, промежуточных состояний не признавал.

Но ни Хабанера, ни Мышастый не были для него авторитетами, он сам для себя был альфой и омегой, тем, который… ну, словом, вы поняли. И он знал верный рецепт повысить себе настроение. Для этого надо было окунуться в изначальную энергию, слиться с ней, сплавиться, раствориться.

Он встал с узенького своего, вдовьего дивана, подошел к стене. Там, чудовищно углубясь в бетонный массив, царил и властвовал огромный сейф. Чубакка набрал сложный шифр из 64 символов, которые описывали все возможные состояния во вселенной, приложил к сканеру пальцы, тот распознал отпечатки, и тяжелая дверь, которую не пробить было танковым снарядом, отъехала в сторону.

Он дрогнул и замер, не веря глазам…

Хранилище изначальной энергии было осквернено. Нет, сама энергия никуда не делась, лежала толстыми пачками зеленой материи, в которую обратилась по закону Ломоносова – Лавуазье, ласкала глаз, ластилась, звала. Но Чубакку было не обмануть – кто-то надругался над святыней, запятнал ее, загадил, опоганил. И хоть внешне все было в порядке, но он чувствовал неладное кожным зрением, нюхом, третьим глазом, он не мог ошибиться, не мог!

Чубакка отступил на шаг. Теперь можно было обозреть сейф и его содержимое целиком, не переводя глаз. И он тут же увидел физическое доказательство поругания: в нижнем левом углу лежал маленький желтый стикер. Чубакка протянул руку, чтобы выбросить, растоптать, уничтожить, но тут же и застыл на месте. Стикер мог быть отравлен, мог быть заражен, мог исторгать радиацию… Надо было вызвать охрану, спецслужбы… Но если вызвать, то все увидят его тайну тайн, он будет ходить, как голый среди них. Нет, нельзя, придется все делать самому.

Чубакка надел на руки серые перчатки из тончайшей рыбьей кожи, брезгливо взял стикер, понес было к унитазу – топить, но увидел фиолетовые закорючки на обратной стороне. Поднес к глазам, прочитал торопливые каракули:

«Еще не поздно!»

И грозная подпись – «Орден».

У Чубакки дрогнула нижняя челюсть. Достали все-таки!

Левой, дрожащей рукой он вытащил из кармана зажигалку из белого и розового золота Ligne 5 Prestige Collection, щелкнул ею, извлек язычок пламени, поднес к стикеру, поджег. Держал, не чувствуя жара непроницаемой рыбьей кожей, пока все не обратилось в черный, серый пепел, не посыпалось и не растворилось в воздухе.

Опоганенную перчатку и зажигалку заодно он выбросил в ведро, вернулся к сейфу, осмотрел со всех сторон. Да, явились, да, достали. Но кто, как?

Он позвонил на пульт охраны, вызвал начальника смены. Тот пришел небритый, припухший, клялся, что в апартаменты никто не входил, да никого бы и не впустили, кроме триумвиров. Чубакка не выдержал, сорвался, закричал:

– Соображаешь, что говоришь? По-твоему, это Хабанера мне сейф взломал? Или, может, Мышастый? Или, того не лучше, базилевс у меня тут шарился?

Начальник смены посерел от ужаса, вытянулся во фрунт, стоял, как каменный, губы шевелились слабыми червяками:

– Никак нет, ваше высокопревосходительство, базилевса бы не допустили, инструкцию помним…

– Записи, – рявкнул Чубакка, – с видеокамер!

Но на видео тоже не было никого чужого. Но откуда же взялись кощунники и святотатцы? Пробрались через крышу? Нет, исключено: залезть незаметно на сто двенадцатый этаж не смог бы и человек-паук. Сбросили с вертолета? Тоже нет, вертолет сбили бы зенитками. Так что, письмо само появилось в сейфе вопреки законам физики? Или правду говорят об Ордене шепотом, что работают на него могущественные маги и невидимки?