Но Чубакка не верил в сверхъестественное, даже, как уже говорилось, и в самого кадавра-то не очень, не говоря уже про каких-то идиотских невидимок. Он вытребовал к себе всю смену охраны: кроме начальника – еще пятерых. После пяти минут допроса один из них – кучерявый, губастенький, бестолковый, как херувим, – вспомнил, что пару часов назад из апартаментов выходила Настя. Но ведь Настя не в счет, она всегда приходит и уходит, и никто никогда ее не видит. Или нет?

Чубакка сморщился, как от зубной боли.

Ну конечно, Настя. Почему он не подумал, ведь на нее первую должно было упасть подозрение. Должно было, но не упало. И он прекрасно знал, почему так…

Настя появилась у него совсем случайно. Был очередной закрытый чемпионат мира по гимнастике, тот самый, где окружение базилевса, все более-менее приближенные или желающие приблизиться выбирают себе девушек для утех, девушек, тщательно отсортированных и подготовленных самой Хелечкой. Чубакка мало интересовался продажным спортом, но не ходить на чемпионаты не мог – и без того над ним смеялись и Мышастый, и Хабанера. Ты, говорили, странный какой-то, подозрительный, не той масти, наверное. Он скалился в ответ, отшучивался, что масть у него самая правильная, рыжая…

Конечно, триумвиры смеялись по-доброму, по-товарищески, но все равно было неприятно. Он отлично знал, как переменчива судьба и за то, о чем шутят сегодня по-товарищески, завтра уже могут спросить на полном серьезе.

Поэтому он и ходил время от времени на чемпионаты, одолевал брезгливость, изображал интерес, которого не было, не могло быть на таких условиях.

В этот раз все шло как обычно – лениво, тускло, даже сома не веселила душу. Не выдержав глупых подколок Мышастого и Хабанеры, он встал и двинул в туалет – чтобы хоть пять минут подышать свободно, без пригляда. Тем более что в туалет ходят все, даже богоподобные триумвиры, нет в этом никакого греха или, скажем, измены родине. Вот и он тоже пошел, только дело сделать – и обратно, кисло наблюдать за тощими изгибами чемпионок.

Но обратно не вышло, во всяком случае, не так сразу.

В предбаннике туалета, там, где приличные люди моют руки, а дикие – голову, он обнаружил весьма неприглядную картину. Откормленный мерзкий тип зажал в углу тонкую, маленькую, напуганную гимнастку. И не только зажал, нет, но еще и тискал, пыхтел, дышал жарко. Та, кусая от ужаса губы, шептала что-то, пыталась отбиваться.

«Э, – брезгливо подумал Чубакка, – да ты, брат, извращенец…»

На чемпионатах было не принято зажимать и бесплатно лапать. На чемпионатах всегда договаривались по любви и по тарифу. Но откормленному, видно, не терпелось, распалился, решил прямо тут, сразу, – а может, просто сэкономить хотел.

Насильник был ражий, с красной мордой, на жирной груди висела, побрякивала под дурацким зеленым пиджаком толстая золотая цепь. Он навалился на девушку, притер ее к холодной кафельной стене, тяжело дышал, выламывал тонкие руки.

– Пустите… пустите… – чуть слышно бормотала она, на тонком скуластом лице отразился детский страх вперемешку с гадливым отвращением.

Чубакка хотел пройти мимо – не его это было дело, силком никто никого в гимнастки не тянул, сама должна понимать профессиональные риски. Но, как нарочно, глаза его встретились с глазами девушки, и в них было такое отчаяние, что Чубакка заколебался. А тут еще скотина в зеленом пиджаке грубо, изо всей силы встряхнула девчушку и уперлась ей коленом в плоский, беззащитный живот. Она не выдержала, заскулила от боли.

Поморщившись, Чубакка подошел к мужику, взял его за жирное плечо, развернул к себе. Морда – отекшая, красная – была незнакома Чубакке, а значит, и персона совсем незначительная, из числа прилипал при министрах и сенаторах. Такой должен был упасть в обморок при одном виде грозной физиономии триумвира. Но не упал отчего-то, а наоборот, со словами «отвали, козел!» грубо пихнул его в грудь.

От толчка Чубакка отступил на шаг, поднял рыжие брови, удивился: что такое? Триумвиров не узнают в лицо? Рушатся последние святыни, небо падает на землю?

В следующий миг он понял: насильник просто не узнал его, глаза ему заволокло красным огнем похоти, единственное, что он видел сейчас, – это тонкое, беззащитное девичье тело, в которое хотел он войти со всей отпущенной ему яростью.

Конечно, можно было прижать тайный тонкий браслет на правой руке, и через полминуты сюда ворвались бы хранители, а еще через десять секунд перед ним лежала бы отбивная в зеленом, заляпанном кровавыми пятнами пиджаке.

Но Чубакка, хоть и триумвир, был все-таки мужчина. И потому он не стал никого вызывать – просто ударил жирного кулаком прямо в нос.

Удар вышел болезненный, острый. Враг глухо взвыл, согнулся, двумя руками сгреб в горсть жирную свою физиономию, замычал от злобы и, не разгибаясь, внезапно, подло лягнул Чубакку в колено. Удар был сильный и, если бы триумвир стоял на месте, мог раздробить колено. Но в Чубакке уже проснулся беспризорник, прошедший злую школу городских дворов. Он, не думая, поднял ногу, и вражеский пинок попал в голень – тоже чувствительно, но неопасно.

– Вот мы, значит, как, – сказал Чубакка, загораясь, завел речитативом, голос его сверкал высоким серебряным баритоном.

Незадачливый кровосмеситель не дал ему закончить монолог. Оторвал руки от лица, бросился на Чубакку, хотел протаранить, ударить бычьей башкой прямо в лицо.

В триумвире плеснула живая, безошибочная ярость – плеснула, повела за собой. Серию он провел как по нотам: печень, селезенка, скула. Враг качнулся, застыл на одной ноге, хватаясь за воздух… Не удержался, шумно повалился в угол, судорожно дергал руками, окроплял белую сорочку жидкой красной струйкой из носа.

Чубакка небрежно сбил с пиджака приставшую пушинку, обаятельно улыбнулся закаменевшей от страха гимнастке.

– Впредь, мадемуазель, советую быть аккуратнее при посещении мужского туалета, – сказал и двинулся к выходу.

Он уже открыл дверь, уже вышел, дверь уже даже почти закрылась за ним, но тут девушка слабо крикнула вслед:

– Подождите… Не уходите, прошу.

Он обернулся, поднял бровь вопросительно.

– Я боюсь, – прошептала она виновато. – Можно я с вами?

Вид у нее был совсем цыплячий, не женщина, а недоразумение. Впрочем, наверху таких любят – пресыщенные царедворцы и миллиардеры, испробовавшие с обычными женщинами все и вся.

Думал он недолго. Ему льстил пугливый восторг на ее влажной роговице, восторг искренний, настоящий, восторг, каким спартанские девы некогда встречали своих юношей-победителей. Да и, в конце концов, полезно будет показаться миру с девушкой, чтобы Хабанера и Мышастый заткнули наконец свои поганые пасти.