Сак распухал, и, возможно, его стоило перешить, увеличив размер.

В третий день версеня Эльге исполнилось четырнадцать. Число сделанных букетов перевалило за сотню. Часть из них Унисса повесила на простенок в большой комнате, сказав, что это будет стена ее достижений.

Достижения пока были так себе. Но несколько букетов действительно стоило признать удачными. Кувшин. Кружка. Мокрое, после дождя, крыльцо. Будь дощечка с крыльцом побольше, его, честное слово, можно было бы перепутать с настоящим. Ну, наверное.

Листья окончательно признали Эльгу своей хозяйкой, не путались, не мешались в саке, а быстро и слаженно набивались в ладонь. Кажется, даже старались легонько потереться и согреть кожу.

Илокей Фаста появился в один из дней версеня, такой же растрепанный и босой, в такой же грязной серой накидке, что и в день знакомства, но с разросшейся вширь бородой. Он несмело заглянул в окно и стукнул пальцем по усеянному каплями стеклу, заставив Униссу вскинуть поверх марбетты голову.

– Ило!

Мастер удивила не только Эльгу, но еще и посетителя – седоусого мужчину в строгом платье. Он вздрогнул и сжал пальцы, когда Унисса с радостным криком, будто маленькая девочка, выскочила из дома.

Илокей Фаста раскинул руки, и мастер листьев светлой головой боднула его широкую грудь. Они засмеялись. Седоусый мужчина, какое-то время понаблюдав за тем, как бродяга покачивается, неловко обняв Униссу, перевел взгляд на Эльгу и спросил:

– Она сумасшедшая?

– Нет, – сказала Эльга. – Он сумасшедший.

– Это не удивительно.

Он ушел в осеннюю морось, не дождавшись букета, но Унисса, похоже, и не смогла бы его завершить. Она смотрела на Фасту так, словно он был нежданным пришельцем из светлого-светлого времени. Возможно, так оно и было, несмотря на его болезнь.

Они вошли вдвоем.

– Это моя ученица Эльга, – представила девочку мастер.

– Добрый вечер, – сказала Эльга, сидя под букетом маленькой Униссы.

Илокей Фаста кивнул, мигнул.

– Я тебя где-то видел, – сказал он, склонив голову набок. Глаз его дернулся. – Надо бы вспомнить.

– Не надо, – попросила Унисса.

Лицо ее сделалось тревожным.

– Вы спрашивали о мастере, – сказала Эльга.

Фаста накрутил на палец клок бороды.

– Нет, – сказал он, хмурясь. – Я помню тебя седой. Да, во дворце кранцвейлера, там…

– Ило, – прошептала Унисса.

– Извини. – Фаста пожал плечами и улыбнулся. – Думаю, впрочем, это подождет. – Он потер ладони и блестящими глазами уставился на мастера. – Хочу букет!

– Давай!

Унисса с преувеличенным энтузиазмом села за марбетту и пристроила в коленях свой сак. Эльга подумала, что мастеру очень не хочется, чтобы Фаста продолжил странный разговор о седине и дворце кранцвейлера.

– Ты меня насквозь видишь, – сказал он, усаживаясь на подоконник, – пожалуйста, сделай меня легким.

Унисса сдула с рейки срезанные зубчики.

– Легким?

– Да. – Илокей улыбнулся и показал на Эльгу: – И она пусть попробует.

– Она не умеет, – сказала Унисса.

– Я еще не умею, – подтвердила Эльга.

Фаста по-мальчишески отклонился назад, в окно, и, раскрыв рот, поймал несколько капель на язык.

– Это не важно, – сказал он. – Ей уже необходимо готовиться, время уходит.

Унисса сузила глаза. Она выглядела разозленной.

– И не надейся, что я спрошу тебя об этом!

Фаста фыркнул.

– А я тебе и не скажу.

– Сядь нормально.

– Сел.

Фаста выпрямился. Босые ноги его чуть-чуть не доставали до пола. К большому пальцу на правой прилепился желтый липовый лист.

– Эльга, – сказала Унисса, – возьми доску и представь, что Илокей – это кувшин. – Она склонила голову. – Нет, представь, что горшок.

Фаста рассмеялся.

– Ночной! Я – ночной горшок!

– Да, мастер Мару, – сказала Эльга.

– Будь внимательней, девочка, – предупредил Фаста, посерьезнев. – Смотри вглубь. Тебе пригодится.

Он перевел взгляд на Униссу, чуть опустил плечи и замер. Эльге даже показалось, что он перестал дышать. Мастер оглянулась на ученицу, придерживающую доску на коленях, хрустнула пальцами и сказала:

– Начнем.

Фррысс! – просыпались листья.

Эльга помнила, что Фаста состоял из орешника и вяза, но сейчас лиственным зрением она наблюдала облепиху и ольху. Язык зачесался от того, чтобы спросить об этом мастера. Но Унисса с заострившимся, напряженным лицом сосредоточенно формировала букет. Пальцы ее постукивали слаженно и сердито.

Фаста не шевелился. Тум-тум. Тум-тум-тум. Ногтем – р-раз!

Завидуя мастеру, Эльга вытянула первые листья и травяные стебли, и они стали фоном, превращаясь в серовато-белую раму окна и часть стены. Вторая порция сложилась в набросок человеческой фигуры. Илокей Фаста почему-то действительно получался словно кувшин, поставленный на подоконник.

Вещь, а не человек.

Понятно, что неправильно, но ведь не бросать букет от этого. Неудача – первая помощница, а терпение – вторая.

– Мне было страшно, – вдруг заговорил Фаста, не меняя выражения лица. Его пустой взгляд упирался в марбетту. – Вязкий сон. Сон-будущее. Как ты ни убегаешь от него, медленно, день за днем он подкрадывается к тебе все ближе. Мертвецов сваливают в кучи, а оставшиеся в живых копают большие ямы. Такие глубокие, что у них нет дна. И человек на черном коне – цок-цок, цок-цок – проезжает мимо. На нем – серебристый плащ. Он с чужого плеча, потому что в крови. Человек смотрит на ямы и улыбается. Странная улыбка, будто сквозь боль, словно движение губ сопряжено с болью.

Тум-тум. Пальцы Униссы остановились, подрагивая над листьями.

– Илокей, хватит, – сказала она.

Фаста вздрогнул и ссутулился еще больше.

– Я бы хотел забыть, Нисса. Стать легким.

– Подожди чуть-чуть.

– Я жду, ты же видишь.

Тум-тум. Тум.

Пальцы заработали снова. Через мгновение опомнилась и Эльга, набрала листьев, принялась уминать их в сидящую на подоконнике фигуру, придавая ей рельеф. Тонкая рябиновая полоса вплелась в вяз и орешник. Откуда взялась рябина, было непонятно. То ли листья сами вползли в букет, то ли под воздействием слов Фасты Эльга набрала красного. Хотя, наверное, нужны были мертвые, почерневшие листья.

На босые ноги Фасты пошли бледные лепестки фиалки.

Отзвучавшие слова словно никуда не делись, а повисли над потолком. Снаружи припустил дождь, зашипел, забрызгал. Небо над зубчатой крышей заброшенного лекарского прихода потемнело и надуло щеки туч.