Эльга, скругляя, подрезала ногтем голову Фасты, и Илокей на подоконнике дернулся, словно она провела по нему вживую.

– Я устал, – сказал он. – Я похожу?

Не дожидаясь разрешения, Фаста соскочил на пол, двинулся к прихожей, в нос считая шаги, дошел до проема и повернул обратно. Лицо его посветлело, он несколько раз попробовал половые доски пяткой.

– А полы новые, – сказал он, словно это стало для него открытием, – новые. А я не видел.

Фаста шагнул к Эльге, и она не успела спрятать незаконченный букет от его глаз.

– Интересно. – Илокей заглянул сбоку, протянул пальцы, но так и не коснулся фигурки из листьев, сидящей на подоконнике.

– Я не доделала еще, – сказала Эльга.

Фаста кивнул.

– Я вижу. – Глаза его вспыхнули. – А почему рябина?

Эльга пожала плечами.

– Не знаю.

– С мастерами всегда так, – вздохнул Фаста, – делают, а не знают, что делают. Бывало, спрашиваешь мастера Хеворрина, почему он в отвар из горечавки добавляет чарника, так он тоже без понятия. По наитию, говорит. А чарник, он язык вяжет, от него потом полдня плюешься, а все равно будто сено во рту.

– Ило, – позвала его Унисса.

– Да-да.

Фаста постоял еще немного, изучая букет.

– Какой я грустный, – сказал он. – Нет, это неправильно. Это выкинуть. Можно даже сжечь. Сухие листья горят почти бездымно и быстро, и никто не увидит этого стыда. Я, кажется, видел яму за домом…

– Нет, – сказала Эльга, прижимая доску к груди.

Фаста нахмурился, а потом вдруг улыбнулся. Улыбка у него была очень светлая, усы над верхней губой раздвигались в стороны, будто щеточки.

– Ну и ладно, – он снова забрался на подоконник, – я буду смирный. Думаете, я грустный, а вот и нет.

– Ты не голоден? – спросила Унисса.

– Мне подали кочерыжку и рыбий хвост, – гордо сказал Фаста. – Вот если бы я их принес с собой, думаю, мы бы передрались. Я уверен, немало людей вцепились бы мне в бороду даже за одну кочерыжку!

– Я угощу тебя пирогом, – сказала Унисса, уминая листья.

Марбетта стояла к Эльге под углом, и казалось, что лицо Илокея Фасты, чуть выпуклое, светло-серое, зеленоватое, имеет не совсем правильные пропорции.

– А курица? – спросил Фаста.

– Ты хочешь курицу?

– Жареную.

– Увы. Придется тебе обойтись без курицы. Есть несколько яиц.

– Что ж, – грустно покивал Фаста, – я это предвидел. Просто забыл, что так и есть. Но от пирога я не отказываюсь. Пирог ведь не просто пирог?

– С яблоками.

– Да, – Фаста зажмурился, – я вижу, как мы его едим. Он на удивление неплох.

– Ты можешь чуть-чуть ничего не видеть? – спросила Унисса. – Мне надо закончить букет.

– Это очень сложно, но я попробую.

Фаста подобрался, сжался, прижал большие ладони к ушам. Рот его перекосился, бровь над правым глазом взлетела вверх.

– Я готов, – промычал он.

– Замри!

Тум-тум, тум-тум – заработали пальцы Униссы.

Эльга наблюдала, как дрожь пробегает по лицу Фасты, как оно подрагивает отдельными частями, то губой, то кончиком носа, то веком, как в каком-то непонятном напряжении начинают ходить под кожей мышцы и складки на лбу. Вот капелька пота побежала из-под спутанных волос к виску, вот нижняя губа отпала, обнажив мелко постукивающие желтые зубы.

Эльге сделалось страшно.

– Все! – сказала Унисса.

Пыль и кусочки листьев полетели с марбетты на пол. Облеченный в рамку букет покинул наклонное ложе.

– Ох!

Илокей Фаста сложился чуть ли не вдвое, потом разогнулся, хрустнул плечами и шеей. Лицо его расслабилось, обмякло, бровь опустилась. Несколько мгновений он сидел, привалившись к боковине оконной рамы. Дождь бил ему в спину.

– Я плохо вижу свою смерть, – услышала Эльга его тихий голос. – Она близко, но дальше, чем человек на коне.

– Ило, посмотри-ка.

Унисса повернула букет к Фасте.

– Это? – Илокей прищурился, потом осторожно спустил ноги с подоконника.

Он приблизился к букету бочком, неуверенно, опасливо, так же, как с Эльгиным человечком-кувшином, не дотрагиваясь, протянул ладонь.

– Интересно.

– Да, для легкости, – улыбнулась Унисса.

– Это я? – с удивлением спросил Фаста, принимая букет из рук мастера.

– Ты.

Фаста, хмыкнув, отставил доску на вытянутых руках, и Эльга увидела две половинки человеческого лица, сложенные из тонких серебристо-зеленых и желто-коричневых листьев. Половинки были непропорциональны – ольховая занимала большее пространство букета и, казалось, готовилась и вовсе выскочить за рамки.

Глаза – черника и слива, борода – ивовая прядь.

От лица веяло ненормальностью, безумием, сумасшествием не изображенного на букете человека, а самого мастера.

Ну кто делает разные глаза?

– Вот, смотри, ученица! – рассмеялся Фаста, поворачивая букет к Эльге. – Вот я, настоящий я! У тебя – не я, не живой, тяжелый. Здесь – легкий! Учись!

Он сунул доску в руки девочки.

– Но тут все неправильно, – сказала Эльга, рассматривая бегущие, перескакивающие с облепихи на ольху и меняющие цвет морщинки.

Фаста фыркнул.

– А я – правильный?

Он потащил из угла к скамьям обеденный стол. Пироги! Пироги! Пироги!

– Но как же…

Эльга не стала касаться листьев. Сумасшедший таращился с букета одним глазом и словно прищуривался другим.

– Мастер сам устанавливает правила, – произнесла Унисса, отставляя марбетту к стене. – Если он – мастер.

Она раскинула над столом белую скатерть. Фаста пританцовывал и стаскивал стулья, словно ожидались гости.

– У меня не много счастливых моментов, – проговорил он, встав на один из стульев, чтобы зажечь светильник на цепи под потолком, – этот – памятный, и, если честно, я уже год о нем мечтаю.

Фитиль светильника выпустил язычок розоватого пламени, и Фаста спрыгнул на пол. Унисса ушла на кухню.

– Для тебя, кстати, это тоже очень важный день, – сказал Фаста.

– Почему? – спросила Эльга.

– Не могу сказать.

– Боитесь? – прищурилась девочка.

– Нет, – мотнул косматой головой Фаста. – Я не могу сказать, потому что уже этого не сказал. Ты потом поймешь.

– Я и сейчас это понимаю, – сказала Эльга. – Для вас этот разговор уже был.