Люси шлет мне закатывающий глаза смайлик.

Любишь ты драмы. Придешь к нам с бабулей на завтрак? Мы твои любимые черничные блинчики испечем.

Плюхаюсь на кровать и по очереди скидываю туфли, запуская их через всю комнату.

Ладно. Ничего не попишешь, Люси знает путь к моему сердцу. Блинчики ее бабушки легендарны. Уже могу сказать, как пройдет этот самый завтрак: перекрестный допрос от Люси и бабули о двух последних ночах и куча вопросов о моих чувствах.

Вот почему прошлый год я пряталась под одеялом. Я не имею права двигаться дальше, возвращаться в школу, влюбляться в парня, играть на трубе, петь, смеяться, жить – ведь у Джордана ничего этого не будет.

Вообще ничего.

В тишине спальни на меня снова ложится удушающая тяжесть всего, что я скрываю – от Люси, от Зака, от Хим, от родителей.

Телефон звонит. Смотрю на экран, ожидая новое сообщение от подруги, но нет, оно от Зака.

Мое предательское сердце подпрыгивает.

Прошло четыре дня с нашего с Мэй поцелуя, и я больше ни о чем не могу думать. Впервые с тех пор, как мама взяла дело, время не тянется как густая вязкая слизь.

Ничто меня больше не беспокоит – ни Мэтт, ни Роза, ни родители. Все они ушли на задний план, их очертания размылись за жаром губ Мэй и ощущением ее ладони в моей. Изо всех сил стараюсь не давить на нее, дать ей привыкнуть к тому, что между нами происходит, – а это нелегко, учитывая, кто моя мать, – и как же это сложно.

Ничего не хочу, только видеть Мэй.

В среду утром мирно копаюсь в шкафчике, занимаюсь своими делами, как вдруг из-за дверцы выглядывает улыбающийся Конор. Игнорирую его, достаю последний учебник и захлопываю дверцу с такой силой, что приятель отскакивает. Прошлой ночью он прислал мне где-то миллион сообщений в попытках разузнать, как у нас там с Мэй, но я не ответил. Пусть эти воспоминания еще немного побудут только моими.

– Чего тебе?

Лицо Конора вытягивается, словно у огромного пса, который всего-то и хотел, чтоб его за ухом почесали.

– Мужик, ты на мои сообщения не отвечаешь! Я понимаю, что ты в любовной коме, но серьезно. Главное – братаны, а девушки…

– Я б на этом и остановился, – сообщаю с выразительным взглядом.

Конор поднимает руки.

– Ладно, ладно, понял. Не буду язвить о твоей подружке. – Он реально говорит «подружке». Вслух. Иногда с Конором так тяжело.

Оглядываюсь, проверить, что Мэй поблизости нет.

– Чувак. Она мне не подружка! – И замолкаю, потому что сам не знаю, кто она мне. Человек, о котором я думаю больше всех в мире, и единственная, с кем я прямо сейчас хочу говорить.

– Ладно, хорошо, твоей неподружке, – Конор смеется, будто сказал что-то остроумное.

– Знаешь, у тебя ужасное чувство юмора.

Он закатывает глаза.

– Отстань от меня, братан. Я просто рад за тебя. И как только я уломаю Люси сходить со мной на свидание, мы можем встречаться двумя парами. Будет так мило. Прямо как в «Ривердейле»[9].

– До сих пор поверить не могу, что ты смотришь это дерьмо, – фыркаю я.

– ОМГ, да ты чего, классный сериал!

Я смеюсь.

– Знаешь, если бы твои фанаты узнали о твоих киношных вкусах и о том, как ты используешь нелепые аббревиатуры, уверен, они бы поменяли свои предпочтения.

– Это так убого с твоей стороны, чувак. Открой свой разум. Раз я играю в группе, то мне нужно действовать по стереотипу? Ты говоришь, как Мэтт.

– Как ты смеешь сравнивать меня с этим придурком?

Он ухмыляется.

– Ты сам напросился. Итак… расскажи мне о Мэй. Она нам нравится? Мы с Люси заключили пари на вашего первенца – она думает, что вы назовете его в честь нее, но я думаю, нет, мужик, он точно будет Конор.

Я сдерживаю улыбку и бью его по руке. В шутку, но ощутимо.

– Заткнись. – Иду по коридору, оставляя приятеля тереть бицепс и бормотать ругательства мне вслед.

На самом деле, за пять дней, прошедших с концерта Конора, мало что поменялось, но в то же время кажется, что изменилось все – в основном частота моего пульса, когда Мэй рядом, ну и то, насколько мне легче по утрам выходить из машины на школьной парковке.

Сегодня я впервые вижу Мэй перед уроком театрального, она с потерянным видом маячит в коридоре. Но тут замечает меня, и ее лицо на долю секунды светлеет, прежде чем она надевает свой фирменный покерфейс. Эта доля секунды будет поддерживать меня еще несколько недель. Пусть настроение Мэй изменчиво, под ее броней скрывается ранимость, и я единственный, кто это знает.

– Привет. – Подхожу к ней.

– Привет. – Она благословляет меня одной из своих редких улыбок. Я хочу поцеловать ее прямо здесь, в холле, откинуть себе на руку и прижаться к губам, как будто мы пара на черно-белой фотографии, но вместо этого довольствуюсь быстрым пожатием ее предплечья.

– Готова к театральному? – Мой тон передает то, что мы оба думаем об уроке.

Она ухмыляется.

– Ага. Не терпится увидеть волосы Ковальски. Должно быть интересно, ведь сегодня дождь.

Я открываю дверь в зрительный зал.

– Дамы вперед.

Когда Зак подходит ко мне у класса, моя первая мысль – какой он сегодня милый. Ужас. Из-за этого парня мой мозг превращается в кашу. Не помню, чтобы я когда-нибудь так вела себя с Майлзом, даже когда мы только начали встречаться, впрочем, те отношения были другими.

С субботы мы с Заком не виделись, но разговаривали по телефону, как это делали люди в двадцатом веке. Я думаю, что за последние четыре дня больше болтала по телефону, чем за всю жизнь. Люси счастлива, и ее бабуля думает, что Зак – лучший. Весь воскресный завтрак она продолжала рассказывать о целительной силе любви, а я говорила: «Бабушка, пожалуйста, угомонись, а?» (Правда, намного вежливее. Пусть я грублю большинству людей, но бабулю никогда не обижу.)

Даже Хим рада за меня. В общем-то, я не собиралась ей ничего рассказывать, но после концерта Люси она написала мне, спросила, кто был тот симпатичный парень (ее слова, а не мои), и мне пришлось объяснять.

В противном случае Хим могла бы решить, что он свободен.

Перед уроком мы с Заком успеваем перекинуться парой слов. Я едва обращаю внимание на то, что говорю, потому что очарована его нижней губой. Голосок в голове твердит: «Эй, тупица, глупо с твоей стороны так западать на другого человека», но затем память воспроизводит тот поцелуй, ощущение руки Зака на моей, и, впервые после смерти Джордана и появления писем, мне удается игнорировать свои сомнения.