– Капитан, отправьте десять человек во главе с сержантом за водой, пусть возьмут две бочки, воду нужно набрать из реки, за городской стеной. Из канала и местных колодцев пить нельзя. Только пусть не попадаются на глаза стражникам фон Пиллена.

Капитан только успел кивнуть, как заговорил подошедший к ним брат Ипполит:

– Господа, нужно отрядить людей в подвал, крыс бить и заделать крысиные лазы. Многие доктора считают, что крысы разносят чуму.

– Отправьте пять человек в подвалы, – распорядился кавалер.

Капитан опять не успел ответить, монах продолжал:

– Все перины, тюфяки и подушки из спальных покоев нужно сжечь, клопы и блохи опасны. Кровати, лавки и столы мыть уксусом.

– Капитан, если мы хотим выйти из этого города живыми, делайте все, что он говорит.

– И еще скажите людям, чтоб не пили воду некипяченую. И обтирали руки уксусом перед едой. И носили рукавицы.

Тут капитан Пруфф спорить не собирался:

– Только скажите, что нужно, святой отец, мои люди все сделают.

Теперь, когда все солдаты были заняты, Волков и сам немного успокоился. Но только немного. Он не знал, что делать дальше. Как попасть в цитадель, как вывезти оттуда мощи? Пересидеть упрямого Брюнхвальда было невозможно, людей кавалер нанимал на две недели, и пять дней уже прошло.

Волков ходил по двору, глядел на работающих солдат и думал, думал и думал. Но ничего на ум не приходило. Он уставлялся на Ёгана и Сыча, что беззаботно сидели в телеге, жевали что-то и болтали. Вели они себя, словно были не в чумном городе, а на богатой охоте.

– Заняться нечем? – спросил кавалер. – Штандарт мой над воротами повесьте. И еду начинайте мне готовить.

– Так воды нету, господин, – заявил Ёган, вскакивая с телеги, – ждем, когда привезут.

– Соберите всю воду, что у солдат осталась, вскипятите ее. Монах велел пить только кипяченую.

Сыч с Ёганом занялись делом, а Волков уселся на старую бочку и увидал брата Семиона. Тот слонялся среди работающих, давал им наставления и советы. Сейчас он объяснял солдатам, что перины и тюки лучше жечь на улице, а не во дворе. Случайно монах поглядел на кавалера, и тот поманил его рукой. Монах едва ли не бегом кинулся к Волкову. Остановился в двух шагах, поклонился.

– Ты хитрый, – произнес кавалер, он не спешил, – подумай, как мне попасть в цитадель, как забрать из храма мощи, если упрямец не хочет меня туда пускать. А силой я ворваться не могу.

– Не слышал я вашего разговора, господин, коли слышал, может, что и посоветовал бы, – отвечал монах.

– Ротмистр Брюнхвальд говорит, что не откроет мне ворот, потому что дал слово, что сохранит все ценности до окончания контракта.

– И долго он собирается там сидеть?

– До Рождества.

– И мзды не возьмет?

– Думаю, нет.

– Многие благородные господа крепки словом своим, – задумчиво произнес монах.

– Он из таких.

– А так ли крепки люди его? Долго сидят они в цитадели среди чумного ужаса. Все ли тверды духом, и нет ли тех, что хотят покинуть город этот?

Тут Волков стал понимать, куда клонит монах, он внимательно смотрел на его лицо с незажившими ссадинами. У этого хитрого человека было лицо чистого ангела. И глядел он на кавалера глазами, наполненными светом Божьим. Непонятно, правда, за что били его недавно, да еще отравить кого-то вроде собирался, яд с собой таскал, но если это не принимать в расчет – воплощение святости. Что ни мысль – то мудрость, что ни слово – то елей.

– Говори, – сухо произнес кавалер.

– Протяните им руку дружбы, но так, чтобы господин их о том не ведал.

– Как?

– А пошлите им бочку вина, церковное-то они давно выпили, наверное, а от вина никакой солдат не откажется. То шаг будет первый наш.

В точку. Волков знал не понаслышке, что значит сидеть в крепости.

Сам в осаде был не раз, один раз насилу живым вышел. Осада – это всегда голод, уныние и вечное ожидание штурма. Он мог поспорить, что люди за стеной цитадели истосковались по хорошей еде и вину и даже по общению с другими людьми.

– Ёган! – крикнул он.

– Да, господин, – отозвался слуга.

– Штандарт вывесили?

– Да, господин.

– Запрягай телегу.

– Едем куда? Что повезем?

– Бочку вина, пару свиных ног, мешок фруктов, пару сыров, кувшин масла, мешок муки. Все в телегу.

– Сделаю, господин.

– Поп, – сказал кавалер, – ты отправишься со мной.

– Как пожелаете, господин.

Брат Семион поклонился.

Недалеко от моста Волков велел Ёгану остановить телегу. Он задумался, полез в кошель, достал из него склянку, ту, что отобрал у брата Семиона, кавалер вертел ее в руках, разглядывал, она была из прозрачного стекла. А сама жидкость в ней казалась желтой, маслянистой. Монах стоял рядом с ним. Он прекрасно видел, что рассматривает рыцарь, он молчал. Люди, шедшие с ними, остановились, ждали.

– На сколько человек хватит этой отравы? – наконец спросил кавалер у монаха.

– Сказано было, что этого достаточно, – отвечал монах, – я в делах таких не сведущ. Сказано было, что в общий котел вылить желательно.

– А если в вино? В бочку? На сколько человек хватит?

– Сказано было, что зелье доброе, чтобы сам даже малой доли не ел и не пил из отравленного.

Кавалер опять уставился на склянку, глядел, глядел, а потом размахнулся, закинул стекляшку в канал и сказал:

– Поехали.

– Вам опять позвать ротмистра? – приветствовал их стражник с башни.

– Нет нужды, – крикнул Волков, – мы вам привезли вина и еды! Ротмистра беспокоить не нужно.

Он видел, как солдаты на башне в недоумении посмотрели друг на друга, а потом один из них крикнул:

– Мы не откроем вам ворот, не надейтесь!

– И не надо, давайте балку с блоком и поднимете себе все на башню. Балка есть у вас?

– Балка-то у нас есть, да вот не ясно нам, господин рыцарь, с чего бы от вас такая милость?

– Я сам в осадах просидел, почитай, два с лишним года, знаю, каково это. И я хочу, чтобы знали вы, что мы вам не враги. Берите еду, тут две свиных ноги вяленых, сыр, мука пшеничная, масло, сухие фрукты. Уверен, что давно вы не пробовали хорошей еды.

Солдаты смотрели сверху на его телегу, молчали и не верили. Не знали они, как быть. И тут заговорил монах:

– Добрые люди, не господин наш, славный рыцарь Фолькоф, придумал угостить вас, то моя затея. И если вы думаете, что каверзу мы затеяли, отравить вас надумали, то я бессмертной душой своей готов поклясться, что не замышляем мы худого, и,