“Знаете, почему меня зовут Граф? Потому, что я занимаюсьграфикой! Ха-ха-ха!”

Граф из «Сезам-стрит»

Когда они встретили второй вечер на дороге, заката не было.К половине пятого дождь превратился в противную морось, которая поливала почтидо восьми. Потом все стихло, и в просветах туч показались яркие, холодномерцающие звезды.

Гэррети плотнее закутался в промокшую одежду. Дневная жараказалась теперь благодатью. Он надеялся, что немного теплее станет от людей,которые все в большем количестве толпились вдоль дороги. Они жались друг кдругу, чтобы согреться, и терпеливо ждали — должно быть, чьей-нибудь смерти. Имне очень повезло. После Йенсена выбыло только двое участников, оба просто упалив обморок. Теперь их осталась ровно половина.

Гэррети шел один. От холода ему не хотелось спать. Он сжалгубы, чтобы они не дрожали. Олсон еще был здесь; кое-кто даже заключал пари,что он был пятидесятым, но эта честь досталась не ему, а некоему Роджеру Фенумус несчастливым номером 13. Гэррети уже казалось, что Олсон будет идти вечно —если только не умрет от голода. Если он выиграет, в этом можно усмотреть высшуюсправедливость. Он представил заголовки в газетах: «Длинный путь выигралмертвец».

Ноги у Гэррети онемели. Настоящая боль поселилась теперь нев ступнях, а в икрах, которые тупо ныли при каждом шаге. Иногда ногипронизывала острая, как укол ножа, боль. Это заставило его вспомнить сказку,которую ему в детстве читала мать — о русалочке, которой дали ноги вместохвоста, но каждый шаг по земле давался ей с такой болью, будто она шла поножам. — Предупреждение! Предупреждение 47-му!

— Слышу, — сквозь зубы проговорил Гэррети и прибавил шагу.

Лес поредел. Север штата остался позади. Они прошли черездва тихих провинциальных городка, мимо тротуаров, заполненных людьми,молчаливыми тенями в свете фонарей. Никто особо не веселился и не кричал,видимо, из-за дождя.

Гэррети опять сбавил скорость и лишь с большим трудомзаставил себя идти быстрее. Впереди Баркович сказал что-то и разразился своимнеприятным смехом.

— Заткнись, убийца, — как всегда, ответил ему Макфрис.Баркович послал его к черту и замолчал.

Гэррети заметно отстал и опять оказался рядом со Стеббинсом.Чем-то Стеббинс поражал его, но ему не хотелось думать об этом. Сейчас было невремя думать о таких вещах.

Впереди в темноте засветилась громадная арка из разноцветныхлампочек.

Грянул марш, следом хор приветствий. Что-то закружилось ввоздухе, и Гэррети сперва подумал, что это снег. Но это было конфетти. Ониперешли на новую дорогу, и указатель известил, что до Олдтауна осталось толькошестнадцать миль. Гэррети почувствовал волнение, почти гордость.

За Олдтауном он знал дорогу, как свои пять пальцев. — Ты,кажется, из этих мест?

Гэррети подпрыгнул. Стеббинс как будто читал его мысли.

— Не совсем. Я в жизни не был к северу от Гринбуша, — ониминовали оркестр, трубы и кларнеты которого тускло отсвечивали в темноте.

— Но мы будем проходить через твой город?

— Рядом с ним.

Стеббинс хмыкнул. Гэррети взглянул на его ноги и судивлением увидел, что Стеббинс сменил теннисные туфли на пару мягких мокасин.Туфли он сунул за пазуху, под рубашку.

— Я берегу туфли, — пояснил Стеббинс, — на всякий случай.Но, думаю, они мне не понадобятся.

— А-а.

Они прошли радиовышку, скелетом стоящую в голом поле. На ееверхушке мерно, как сердце, пульсировал красный огонек.

— Думаешь увидеть любимых людей?

— Думаю, — ответил Гэррети.

— А потом?

— Что потом? Пойду дальше. Если вы все к тому времени невыйдете из игры.

— Не думаю, — Стеббинс улыбнулся. — А ты уверен, что невыйдешь из игры раньше?

— Я ни в чем не уверен. Не был уверен, когда это началось, иеще меньше сейчас.

— Думаешь, у тебя есть шанс?

— Нет, не думаю, — сердито ответил Гэррети. — И зачем яговорю с тобой? Это все равно, что говорить с ветром.

Где-то далеко в ночи завыли полицейские сирены.

— Кто-то впереди прорвался через ограждение, — сказалСтеббинс.

Какие они тут неугомонные! Только подумай, сколько еще людейждет тебя впереди. — Тебя тоже.

— Меня тоже, — согласился Стеббинс, и они долгое времямолчали.

— Удивительно, как сознание управляет телом, — сказал оннаконец.

Средняя домохозяйка за день проходит шестнадцать миль, отхолодильника до утюга и обратно, и к концу дня ног под собой не чует.

Коммивояжер может пройти двадцать, школьник, играющий вфутбол, — от двадцати пяти до двадцати восьми… Это за весь день, с утра довечера.

И все они устают. Устают, но не выматываются.

— Да.

— Но представь, что домохозяйке говорят: сегодня до ужинатебе надо пройти шестнадцать миль.

Гэррети кивнул:

— Вот тогда она вымотается.

Стеббинс промолчал. Гэррети показалось, что он недоволен егоответом. — Разве не так?

— А ты не думаешь, что она пройдет их до обеда, а потомбудет валяться перед телевизором? Я именно так думаю. Гэррети, ты устал?

— Да. Я устал.

— А вымотался?

— Не думаю.

— Правильно. Вот он вымотался, — Стеббинс указал пальцем наОлсона.

— Он почти уже готов. Гэррети посмотрел на Олсона, словноожидая, что тот от слов Стеббинса упадет.

— Но что его держит?

— Спроси своего дружка Бейкера. Мул не любит пахать, нолюбит морковку. Вот ему и подвешивают морковку перед носом. Мул без морковкивыматывается быстрее. Понимаешь?

— Не очень.

Стеббинс улыбнулся.

— Ладно, посмотри на Олсона. Он уже не любит морковку, хотяон этого еще не знает. Смотри на него и учись.

Гэррети посмотрел на Стеббинса внимательней, не зная,издевается он или говорит серьезно. Стеббинс рассмеялся — звонко и весело,заставив многих идущих удивленно обернуться.

— Иди. Поговори с ним. А если он не захочет, простопосмотри.

Учиться никогда не поздно.

— Хочешь сказать, что это важный урок?