совместной опеке, чтобы местные напыщенные моралисты заткнулись. Тем самым она лишила их вожделенного повода обвинить ее в пренебрежении материнскими обязанностями.

Когда я подкатываю к проезду, Патриша стоит на гравийной дорожке вместе со своей матерью Алиной, доводящейся мне теткой по дяде. Обе выглядят почти одинаково, обе завораживающе красивы и больше похожи на сестер, чем на мать и дочь. В семидесятые годы прошлого века дядя Олдрич, приверженец прогрессивных взглядов в нашей довольно консервативной семье, бросил колледж и провел три года в Южной Америке, занимаясь благотворительной работой и фотожурналистикой. Время массовых поездок для волонтерской работы за границей, столь популярных у нынешней студенческой молодежи, настало позже. Да и условия были пожестче тех, в которых работает нынешний изнеженный молодняк. Дядя Олдрич, с рождения окруженный роскошью и привилегиями Локвуда, обрадовался возможности отринуть прошлое и пожить среди беднейших слоев населения, где условия жизни отличались крайней суровостью. Он многому научился, его взгляды стали более зрелыми. Во всяком случае, так повествует семейная легенда. Финансовые возможности семьи позволили ему открыть школу в Форталезе, одной из беднейших частей Бразилии. Эта школа существует и поныне. В память о дяде она теперь называется Академией Олдрича.

Там, в новой форталезской школе, дядя Олдрич встретил юную воспитательницу детского сада Алину и влюбился.

Дяде Олдричу тогда было двадцать четыре, Алине – всего двадцать. Год спустя они приехали в Филадельфию уже как муж и жена. Их поженил шаман амазонского племени яномами. Нельзя сказать, чтобы семейство Локвуд обрадовалось новой родственнице, однако дядя Олдрич оформил брак с Алиной и по американскому закону.

Вскоре на свет появилась Патриша.

Я вылезаю из машины. Тетя Алина подходит ко мне. Патриша качает головой, предупреждая, чтобы при матери я ничего не рассказывал. Я отвечаю едва заметным кивком.

– Здравствуй, Вин. – Алина обнимает меня.

– Здравствуй, тетя Алина.

– Давненько я тебя не видела.

Это она в тот страшный вечер обнаружила тело мужа в холле дома. Она же позвонила в службу 911. Я слышал запись ее звонка. Алина в шоке, ее голос звучит истерично. Она то и дело переходит на португальский и постоянно выкрикивает имя Олдрича, словно надеялась его оживить. Делая звонок, Алина еще не знала, что ее восемнадцатилетнюю дочь похитили. Только потом она поняла, что бездыханное тело мужа было лишь началом цепи кошмаров.

Я часто удивлялся, как Алина все это выдержала. Здесь у нее не было ни родных, ни настоящих друзей. Ее решение поехать поздно вечером за покупками полиция, естественно, сочла подозрительным. Когда Патриша не вернулась домой, поползли слухи, будто Алина прикончила и свою дочь, а тело спрятала. Другие считали, что Патриша тоже в этом участвовала и после убийства отца спряталась. Люди охотно верят в подобные слухи. Они склонны верить, что такие трагедии не происходят беспричинно, что часть вины лежит на жертве, а хаотичность событий подчиняется определенному плану… следовательно, с ними самими этого никогда не случится. Нас успокаивает мысль о контроле над событиями, хотя мы ничего не контролируем.

Как часто говорит Майрон: «Хочешь насмешить Бога, расскажи Ему о своих планах».

– Я знаю, вам нужно поговорить наедине. – В голосе Алины по-прежнему улавливается португальский акцент. – Пойду прогуляюсь.

Алина широким шагом удаляется. На ней спортивные брюки, облегающая спортивная майка из лайкры и кроссовки. Я провожаю Алину взглядом, восхищаясь ее фигурой. Патриша подходит ко мне:

– Пялишься на мою мамочку?

– Она еще и моя тетка.

– Это не ответ.

Я целую сестру в щеку, и мы входим в холл, где убили ее отца. Мы оба не суеверны и потому не боимся неудач, призраков и прочей чепухи, заставляющей людей держаться подальше от таких мест. Меня интересует нечто более конкретное – воспоминания. Патриша живет здесь одна. Она видела, как на этом месте убили ее отца. Разве это не основание, чтобы сторониться холла? Когда-то давно я задавал ей такой вопрос. Она ответила: «Мне нужны эти воспоминания. Они меня стимулируют».

Преданность делу, которым она занимается, порой кажется маниакальной, но это можно сказать о любых достойных начинаниях. Патриша и созданная ею «Абеона» творят добро. Всерьез. Я хорошо знаю ее работу и оказываю сестре поддержку.

Я рассказываю ей обо всем, что сумел узнать.

Одна стена холла превращена в своеобразный мемориал, посвященный отцу Патриши. Дядя Олдрич весьма серьезно относился к фотоискусству. Я мало разбираюсь в критериях оценки этого жанра, но дядины снимки считаются профессиональными и талантливыми. Стена густо увешана рамками с черно-белыми фотографиями, в основном сделанными в долгий период его пребывания в Южной Америке. Тематика снимков разная: пейзажи, городские сценки, индейские племена.

Довершая описание этого святилища, скажу, что рамки с фотографиями окружают единственную полку, где стоит всего один предмет – любимый фотоаппарат дяди Олдрича: немецкий «роллейфлекс» прямоугольной формы и с двумя объективами. Снимая таким аппаратом, его не подносят к глазам, а держат на уровне груди. Вспоминая Олдрича, я отчетливее всего вижу его с «роллейфлексом». Надо сказать, что даже в дни дядиной молодости этот фотоаппарат считался безнадежно устаревшим. Помню, с каким вниманием дядя делал портреты членов семьи и виды поместья. Но об этом я уже говорил.

– И каков наш следующий шаг? – выслушав меня, спрашивает Патриша.

– Хочу поговорить с бывшим ночным охранником в Хаверфорде. Во время ограбления его связали.

– Зачем? – хмурится она.

– Между кражей в Хаверфорде и тем, что случилось в этом помещении, есть какая-то связь. Нужно вернуться в прошлое и проанализировать события.

– Пожалуй, в этом есть логика.

Судя по голосу, Патриша сомневается. Я спрашиваю почему.

– Я никогда не стремилась оставить случившееся целиком в прошлом, – говорит она, тщательно взвешивая каждое слово. – Но с годами мне удалось перенаправить энергию трагедии.

Я подтверждаю, что так оно и есть.

– Мне… мне просто не хочется нарушать устоявшийся порядок вещей.

– И ты даже не хочешь узнать правду? – спрашиваю я, сознавая излишнюю мелодраматичность своих слов.

– Конечно же мне любопытно. Я всегда хотела справедливости. Но… – Она замолкает, не договорив.

– Интересно, – произношу я.

– Что?

– Мой отец тоже хочет, чтобы я перестал в этом копаться.

– Да ну тебя, Вин! Я ведь не прошу тебя перестать. – Затем, подумав, она добавляет: – Твой отец забеспокоился, что все это не лучшим образом отразится на семье?

– Извечная причина его беспокойства.

– И потому ты приехал сюда?

– Я приехал тебя повидать и узнать, почему наши отцы рассорились.

– Ты спрашивал у отца?

– Он не захотел рассказывать.

– А с чего ты решил, что я знаю?

Я смотрю на нее в упор:

– Сестрица, ты увиливаешь.

Она отворачивается, идет к раздвижной стеклянной двери