Мефистофель надолго задумывается.

– Да, вы правы. У вас куда более сложный случай. И все-таки предупреждаю: если вы не откажетесь от спиртного совсем, я передам вас своему знакомому наркологу. Между прочим, отличный врач.

– Практиковался в Париже и Вене? – с улыбкой интересуюсь я.

– Нет, в советских вытрезвителях и ЛТП[9], если слышали о таких. Но доктор от бога!

Мефистофель считает, что происходящее со мной – это, возможно, процесс выздоровления от амнезии, но суть процесса он не может понять. То, что человек, страдающий амнезией, начинает вспоминать давние события и при этом забывает, что было вчера, – не новость. Это-то как раз самый распространенный случай. Новость – что я не просто забываю вчерашнюю реальность, а придумываю новую, как бы параллельную.

– Может быть, ваш мозг, блуждая впотьмах и ища выхода для вашей памяти, делает неправильные телодвижения. Мозг словно мечется в панике. Он напрягается, вспоминая, что было с вами двадцать, тридцать, сорок лет назад, а вы, хулиган эдакий, уже забыли, что было с вами вчера. И что ему, бедному, делать?! Тогда он наспех латает эти, не главные, дыры в потерпевшем катастрофу судне, заполняя их чем попало. Мешками с мукой, чтобы потом откачать воду, найти главную пробоину и спасти судно. Как-то так.

– Как-то так меня не устраивает, – сердито говорю я. – Что для меня важнее: вспомнить события молодости или не выглядеть круглым идиотом в глазах людей сегодня? Наконец, это просто опасно! Завтра я кого-нибудь зарежу, а мой мозг, как вы выразились, наспех придумает, что я подарил трупу букетик цветов.

– Почему именно цветов? – спрашивает Мефистофель. – Цветы обычно дарят женщинам. Девушкам.

– К слову пришлось.

– Да нет, Иннокентий Платонович, не к слову! Вы постоянно что-то от меня скрываете. Да?

Профессионал, что тут скажешь! Но я задумываюсь… А с чего это Игумнов именно сегодня расщедрился и подарил мне нож, который не показывал больше двадцати лет? Ведь не лежал же он у него все время в рабочем столе? И зачем он меня провоцировал, когда сказал, что я и курицу зарезать не смогу? И почему именно курицу? Черт, я сам превращаюсь в психоаналитика.

– У нас с вами похожее ремесло, – словно угадывает мои мысли Мефистофель. – Мы оба занимаемся поиском мотиваций человеческого поведения – всеми этими страхами, фобиями, комплексами… Но знаете, почему даже о-очень талантливый писатель никогда не станет просто хорошим психотерапевтом?

– Почему?

– По той простой причине, что мы по-разному относимся к этим мотивациям. Вы их видите в романтическом свете, а мы – в медицинском. В этом отличие писателя от врача. Вы пишете, допустим, «чахоточная дева» и видите в этом прекрасный по-своему образ. А мы видим, что жить ей осталось не больше месяца.

Мефистофель продолжает рассеянно улыбаться, потом выражение его лица делается серьезным, даже каким-то грозным, что ему, кстати, очень идет.

– Шутки в сторону! Я не смогу продолжать наши сеансы, пока вы не расскажете мне о самом главном.

– Вы правы, – говорю я. – Дело в том, что мой сон радикально изменился. Впервые за двадцать лет…

– При чем тут ваш сон? – кричит Мефистофель. – Вы не рассказываете о девушке, с которой живете!

– Откуда вы о ней знаете, доктор?

– Об этом знает вся светская Москва! Ваша пассия тиснула интервью в одной желтой газетке! Я понимаю, что вы их не читаете. Но советую полюбопытствовать. Расскажите-ка мне о ней подробно.

– Что-то не нравитесь вы мне, Мефистофель, – говорю. – Какой-то вы стали нервный. Кричите… Вам самому лечиться не пора?

Кажется, я потерял хорошего врача… Но мне наплевать!

Мефистофель был прав. Писатели совершенно иначе понимают мотивации разных страхов и фобий, которыми одержимы едва ли не все люди на планете. Сегодня я имел возможность убедиться в этом.

Как нарочно, вечером Вика заставила меня читать какую-то бездарную страшилку о Большой Любви. Впрочем, почему бездарную? Скорее беспомощную, написанную человеком, который понятия не имеет, что такое настоящий хоррор.

Так вот что они обсуждали с Пингвинычем в ресторане! Новая серия: «Страшные истории о любви».

– Папик, у тебя в жизни была какая-нибудь страшная история?

– Да.

– Расскажи!

– Изволь. Однажды темной-темной ночью в темный-темный книжный магазин пришла темная-темная девочка…

– Ошибаешься! – Вика смеется. – Девочка была светлая-светлая, добрая-предобрая, а вот писатель, который там выступал, был темный-темный, тупой- тупой… Короче, бесчувственное бревно, а не мужчина!

– Так, – решительно говорю я, – открываем блокнот! Первый закон Эдгара По: страшно не то, что происходит, а то, что может произойти. Самый страшный страх – это ожидание страха…

– Переведи!

– Не могу… Писатель должен это чувствовать. Но я могу привести образцы: «Вий» Гоголя, в «Идиоте» сон Ипполита…

– Ты сам ни за что не сможешь сочинить страшную историю о любви. Страшную – сможешь, а о любви – нет. А нам нужно, чтобы была страшная и о любви.

– Легко, – говорю. – Прямо сейчас могу рассказать.

– Опять про Кубу?

– Зачем? Дело будет происходить в Москве.

У девочки вспыхивают глаза.

– В нашей квартире?!

– Во-первых, не в нашей квартире, а в моей.

– Спасибо, что напомнил.

– Во-вторых, о моей квартире сочинять страшные истории с некоторого времени уже не нужно, сама знаешь почему.

– Зануда.

– В-третьих, молчи и слушай. Этот сюжет заказал мне один великий режиссер. Он действительно великий, поэтому я не мог ему отказать, хотя ты знаешь, что я не беру заказы. Он сказал: напиши мне историю о любви. Но напиши мне такую историю о любви, чтобы мне от нее стало страшно.

– Как зовут этого режиссера?

– Не имеет значения. Если в тебе есть капелька фантазии, просто представь себе великого режиссера. Его не устроит ни одна обычная история о любви. Ни одна из тех, что вы фабрикуете с Варшавским под суп а-ля императрикс и блины с кремом. Это должен быть вынос мозга, как выражается ваше поколение.

– И ты написал?

– Конечно!

– Прочитаешь?

– Расскажу.

Лиза, как обычно, устроилась у меня на коленях. Почесываю ее за ухом, путаясь пальцами в длинной шерсти. Порой мне всерьез кажется, что эта собачка – продолжение меня самого.

– Я расскажу историю любви двух попугаев.