вопросы. Симону повезло.

— А это что такое? — спросил младший лейтенант. — Борд, отвечайте!

— Задержка — подающей — пружины — магазина.

Это был один из немногих терминов, которые он заучил легко, потому что был поражен контрастом между скромным видом детали и ее названием.

— Н-да, — недоверчиво протянул лейтенант и спросил следующего.

Прево восхищенно присвистнул. Симон, отделавшись от дальнейших вопросов, размечтался. Вечерний туман медленно вползал в низину. «Вот на что уходит жизнь. Быть может, последние месяцы жизни!» Через час Камилла в Париже пересечет двор своего предприятия и направится к метро под синеватым светом лампочек затемнения. Несколько секунд он следит за ней мысленным взором, охватив им весь город — не только исхоженную вдоль и поперек сотню метров той улицы, где он частенько поджидал Камиллу, читая вечернюю газету, но и сверкающие бульвары, витрины цветочных магазинов, перед которыми он мечтал о веселой, легкой, счастливой жизни, о том, что сможет когда-нибудь купить ей не только букетик фиалок, обманчивый аромат которых улетучивается так быстро; витрины колбасных, где красовалось во всем своем великолепии заливное с трюфелями, цыплята в желе, аппетитные кровяные колбасы; напоминающие о рождественских обедах, которых теперь никогда уже не будет. Но к грусти его примешивалась какая-то странная легкость, будто война, лишив его этих маленьких радостей, ставила одновременно все под вопрос, как бы освобождала от всех забот.

Возвращались они той же длинной дорогой, по которой шли утром, но ночной мрак превратил ее в настоящую дорогу войны, где идет на передовые очередная смена, и завтра под настоящим, а не учебным огнем она станет крестным путем. Какая-то старушка в белом чепце посмотрела им вслед и перекрестилась.

— Давай закусим в городе, — предложил Прево. — Я приглашаю.

В вечернее время — между шестью и половиной девятого — город будто вспоминал, что Франция находится в состоянии войны, дававшей о себе знать здесь скоплением курсантов на площади Республики и прилегающих улицах. Некоторые из них чуть не каждый день обедали в ресторане.

В самом роскошном местном заведении «Отважный петушок» собиралась молодежь, для которой военная форма была чем-то вроде маскарадного костюма: они носили ее, чтобы потом можно было говорить, что они побывали в шкуре простого солдата и что они научились командовать другими, сперва научившись повиноваться. А наряды, когда тебя заставляют чистить отхожие места и до блеска драить котелки! Нет, в самом деле, будет что порассказать, хотя в действительности отхожие места чистили призывники запаса, бретонцы, и не очень на это обижались, предпочитая служить здесь — поближе к родным местам, чем где-то на востоке.

В городе все переодевались в гражданское платье. Мнимое, чисто внешнее единство людей переставало существовать. Не ведающее классовых различий население казармы Клебера в один миг обнаруживало свои скрытые различия. Офицеры и старшины почти все снова становились учителями и мелкими лавочниками, каковыми они и были в действительности, между тем как некоторые из их подчиненных, освободившись от иллюзорного подчинения армейской иерархии, существующей во Французской республике, вечером в «Отважном петушке» обретали свой истинный ранг, поднимая тост за здравие короля и королевы… Во всяком случае, именно таким увидел Лануэта Симон, которого привело в ресторан простое любопытство. Он застиг всю компанию в тот момент, когда эти юнцы, стоя навытяжку, пытались изобразить из себя личную гвардию Людовика XVI на банкете в Версале, устроенном в его честь в последние дни монархии. Но в отличие от своих знаменитых предков, распевавших «О Ричард, мой король, покинут миром ты…», должно быть из желания подражать верноподданной деревенщине, они ничтоже сумняшеся грянули:

Выпьем, братцы, выпьем вновь За влюбленных, за любовь, Выпьем мы за короля, А английской королеве, что войну нам объявила, Наплюемте, братцы, в рыло.

Однако предпоследняя строка, актуальности ради, была изменена следующим образом:

Что в войну нас затащила.

— Ты приглашаешь меня в ресторан? — спрашивает Симон.

— Не сегодня, ваше превосходительство, — говорит Прево. — Это мне не по карману. Пойдем в более демократическое заведение.

— Жаль. А я сегодня на учении мечтал провести вечер пошикарнее.

ЭПИЗОДЫ

У Поля хорошо готовили антрекот. Приятелей посадили за столик в тихом уголке задней комнаты, которая, видимо, служила столовой самому хозяину, так как на старомодном буфете стояла фотография девочки, принаряженной по случаю первого причастия.

— Это моя дочь, — сказал хозяин. — Но сейчас, сами понимаете, вы бы ее не узнали. Дети так быстро растут!

Он добавил, что она была бы уже замужем, если бы не война. И без стеснения принялся излагать свою точку зрения на войну. Однако Прево не поощрял излияний хозяина, хотя тот и поспешил пояснить, что «это», то есть первое причастие, было уступкой, сделанной матери.

— Странно все-таки устроен человек, — заметил Симон. — Ну зачем он оправдывается? Просто удивительно, как мало на свете людей, которые до конца следуют своим убеждениям!

— Я бы не сказал, что это удачная мысль, — заметил Прево.

— A-а, готовишь контратаку! — воскликнул Симон. — Ты, конечно, весьма последователен в своих убеждениях!

— Безусловно, — сказал Прево. И предупреждающе вытянул руку. — Но если тебе неинтересно, давай поговорим о чем-нибудь другом.

— Почему же неинтересно? Я прекрасно понимаю твою точку зрения. Наоборот, было бы странно, если бы мы об этом не говорили.

Прево попросил подать им еще бутылку вина.

Симон с удовольствием посидел бы спокойно и покурил. У него болели ноги. Только не надо злиться. Предположим, обедал бы он с кюре, — ведь пришлось бы ему пересилить себя и вежливости ради исповедаться.

— Значит, ты хочешь услышать продолжение исповеди? На чем же я остановился?