— На пакте, — напомнил Прево.

— Да, на пакте. Но я сказал тебе, что не он сыграл главную роль. Я ведь рассказывал тебе о поездке в Россию. Вот это гораздо сложнее.

— Но в том, что ты мне рассказывал, все было вполне логично. Меня, во всяком случае, ничто не покоробило. Ничуть. Ты что, принимаешь нас за младенцев?

— Вовсе нет. Младенец — это я. Представь, я теперь и сам не понимаю, как я мог задаваться подобными вопросами́. Правда, я довольно быстро взялся за ум… как только осознал, что Россия — это реальность… Но… но я долго походил на человека, который, внезапно очнувшись от сна, понимает, что он видел сон, хотя и очень нелепый. А в жизни бывают минуты, когда начинаешь жалеть, что сон не стал явью. Так мы с сожалением расстаемся с детством. И я не без сожаления расставался с моим представлением о революции, о Советском Союзе, каким он, очевидно, будет… в двухтысячном году… А я убежден, что эта страна будет такой, какой я представлял ее себе в мечтах. Собственно, не мечты мои были ребячеством, а то, что я верил, будто на свете существует волшебная палочка, по мановению которой…

Он машинально всматривался в красную клеенку, пытаясь оживить полузабытые образы, воспоминания, породившие споры, которые он вел с самим собой и от которых остались сейчас лишь отдельные слова. Он спрашивал себя, не подменил ли он одну абстракцию другой, рассказывая Прево о запахах и красках Москвы.

Хозяин принес вторую бутылку вина и предложил им торт.

— Пользуйтесь, пока можно, — сказал он. — Это ведь не долго так будет. Мы издевались над немцами, когда они сразу, с первых дней войны ввели карточки на хлеб. А теперь посмотрим, как сами будем выкручиваться.

— Ты знаешь его?

— Нет, — ответил Прево, — но, по-моему, он неплохой малый.

— Ну, это еще неизвестно, — протянул Симон. — Он говорит — немцы.

— А ты бы сказал — боши?

— Нет, конечно… Но мне не понравилось, как он произнес это слово… Все дело, видимо, в контексте. Этот тип, наверно, думает, что с ними можно столковаться. Он, наверно, считает, что они народ организованный.

Приятели закурили. Им стало жарко от вина.

— Так что же дальше? — спросил Прево.

— Да, что же дальше, — повторил Симон. — Я был уверен, — продолжал он, довольный внезапно найденным сравнением, — что дороги во всем мире заасфальтированы, а поля обработаны, как питомники Вильморена и Андриэ… Что дома, крытые соломой, существуют только в детских сказках и что автомобиль — наиболее распространенный вид транспорта…

— А у тебя есть автомобиль?

— У меня? Когда требовалось, я брал такси. Скажем, когда ездил на вокзал. Автомобиль — это вроде «Отважного петушка». Ни у тебя, ни у меня, ни у капитана нет возможности посещать этот ресторан, но он неотделим от нашего представления об этом городке… Не будь здесь этого самого «Петушка», мы бы сказали: «Ну и нищий же городишко…». В Москве было немного автомобилей. И я видел там очень старые дома и людей, одетых… ну… кто как может… Меня возили по заводам… и там опять-таки… Пойми меня хорошенько… Я никогда не видел ни одного завода во Франции… А завод есть завод. Это грязь, грохот, машинное масло. Повторяю: я никогда и нигде не видел ни одного завода. Ты представляешь себе, как много людей никогда не бывало на заводе? И самое смешное, что волею судеб туда едут именно такие люди. Ты ведь тоже и носу не совал ни на один завод? Я имею в виду не какую-нибудь мастерскую или гараж, а настоящий завод…

— Ну, я хоть у заводских ворот бывал, — не без легкого раздражения заметил Прево. — Я уже говорил тебе, что ценю твою склонность к романтике, но, право, ты пересаливаешь. Ну что ты там открыл? Что тяжело всю жизнь провести у станка? А что ты можешь предложить вместо этого? Люди, которых ты видел у станков в Москве… разница… огромнейшая разница между ними и нами заключается в том, что их жизнь имеет смысл. Они люди, а не навоз. На них никто не смотрит как на навоз. Вот в чем разница…

Он произнес это убежденно, со страстностью, которой Симон до сих пор за ним не замечал и которая тронула его.

— Но ты же знаешь, — сказал Симон, — тут я полностью с тобой согласен. Не в этом дело… Я просто пытаюсь объяснить тебе, что творилось у меня в голове. Я не стараюсь оправдываться… Я думаю, что это для тебя не ново. Классический пример того, что происходит с мелким буржуа, не так ли? Я говорю это без всякой горечи. Мне кажется, для меня это пройденный этап.

Помолчав, он иронически-насмешливым тоном продолжал:

— Позволь на основе личного опыта внести свою скромную лепту в анализ психологии мелкобуржуазного интеллигента. Мелкобуржуазный интеллигент не может жить в реальном мире. Он не терпит ни малейшего несоответствия между законом и фактом. Он удивляется и впадает в отчаяние, если люди и обстоятельства не подчиняются безоговорочно декретам. Стоит ему обнаружить, что дважды два не всегда и не сразу бывает четыре, он тотчас залезает в свою раковину. Он говорит, что умывает руки, и с этой минуты всецело отдается подготовке ученой диссертации и воспитанию своих детей, которые, уж конечно, будут жить в более совершенном мире, поскольку по мере распространения просвещения все человечество со временем будет состоять сплошь из бывших учеников Высшей нормальной школы…

Прево пожал плечами и налил себе кот-дю-рон. Хозяин принес торт.

— Ты, наверно, считаешь, что сгустил краски, а на самом деле даешь абсолютно верный анализ. Так оно и есть… Но если ты столь хорошо во всем разбираешься, почему же ты не делаешь из этого выводов? Предпочитаешь быть этим мелким буржуа?

— Отведайте торта, — предложил хозяин. — И, конечно, кофе с рюмочкой кальвадоса?

— Отлично, — сказал Прево.

Он подождал пока хозяин уйдет.

— Вот и все здесь так, в этой стране, — сказал он. — Идет война, а люди жрут яблочные