– Гадина! – прошипела я. – Вот ты кто! Нарочно напугала! Я тебя…

Показала ей кулак. Тигрица перестала себя вымывать, приподняв большую голову, и я медленно опустила кулак.

– Ладно. Мир. Я прохожу мимо, а ты меня больше не пытаешься сожрать.

Думаю, ей было совершенно наплевать на то, что я говорю. И едва подвернется случай, меня слопают за милую душу. Оглядываясь на зверину, которую перестал интересовать недоступный кусок мяса, я пошла дальше в сторону качелей, которые выглядели мне абсурдными в этом жутком доме, напоминающем склеп. Зачем Хану эти детские строения? Может, для кого-то из племянников? Хотя вряд ли он был бы добрым дядюшкой, и к нему привозили бы детишек по выходным. Скорее, от него бы их прятали подальше и рассказывали о нем ужасные сказки на ночь вместо страшилок.

Я подошла к качелям и толкнула одну из них от себя. Та качнулась с неприятным скрипом. Сразу вспомнилось детство. Я стою ногами на качелях и раскачиваюсь изо всех сил, на мне какое-то пышное платье, и оно летает вместе со мной, а волосы щекочут лицо. Мне кажется, я лечу, я — птица, я совершенно свободна. Не удержалась и влезла на перекладину, но едва присела, чтобы оттолкнуться, снова раздался скрип, от которого на зубах появилась оскомина, и я спрыгнула на землю.

Пока я шла к озеру, качели продолжали скрипеть. Хотелось обернуться, чтобы убедиться, что после меня на них никто не раскачивается. Обернулась – лучше б этого не делала. Пустые и раскачивающиеся качели выглядели еще страшнее, чем я думала.

Взошла на небольшой мостик и склонилась над водой, где плавал красивый черный лебедь по зеркальной глади, на которую опали красные лепестки роз. Как будто кровавые пятнышки. Я подняла палку, отломала кусок и бросила в воду. Лебедь тут же отплыл в сторону и спрятался под нависшими кустарниками.

– Когда-то здесь было два лебедя. Он и она.

От неожиданности я чуть не закричала. Это был детский голос. Он заставил меня содрогнуться всем телом и резко обернуться, схватившись за перила моста. Передо мной появилась девочка с длинными ровными черными волосами, заплетенными в толстую косу. Она сидела в инвалидном кресле, которым сама и управляла. Ее большие раскосые глаза смотрели на меня с грустным любопытством, личико в форме сердечка выделялось светлым пятном в полумраке. Я судорожно втянула воздух и опустила взгляд ниже, в горле тут же застрял ком – там, где заканчивалась юбка, обшитая кружевами, было пусто. У девочки не было ног.

«Да и чудище его безногое никому не сдалось».

И все похолодело внутри, сердце сжалось. Понятно теперь, о ком они говорили… Жестокие мрази! Кто эта девочка? Что она здесь делает? Так вот чей это был рисунок… рисунок, о котором запрещено говорить.

– Меня зовут Эрдэнэ. А тебя?

– Красивое имя, – выдавила я, стараясь не смотреть на ее ноги… точнее, туда, где их нет.

– А тебя как зовут?

– В…Вера.

Я не стану называться тем жутким именем, которое невозможно выговорить. Оно не мое и никогда моим не будет. Как и все в этом доме, где я совершенно чужая.

– Вера. – перекатывая на языке каждую букву. – Мне не нравится.

Сказала она и подъехала к бортику, посмотрела на лебедя долгим взглядом. Ветер трепал ее ровную челку и ленту в красивой косе.

– Лучше бы отец открутил и ему голову. Как его лебедке.

Я посмотрела на нее, и мне стало не по себе. Девочка говорила совершенно серьезно. И это звучало страшно из уст ребенка. Желать смерти несчастной птице, глядя прямо на нее.

– Почему? Разве тебе не жалко его?

– Нет. Жалость унижает. Он хочет свободы, но не может улететь, так как ему подрезали крылья. У него была любимая, но ее убили. Он несчастен. Жалость – губительна. Было бы гуманнее его убить еще в детстве, а не запирать в неволе.

Я слышала в ее голосе нотку горечи. Как будто она говорила сейчас не только о лебеде.

– Кто твой отец?

– Я думала, ты знаешь. Говорят, я на него похожа. Мой отец – Хан.

Я постаралась дышать спокойнее и не сжимать так сильно поручень моста.

– Ты его боишься. – констатировала она, даже не оборачиваясь ко мне. – Странно. Обычно он их сюда не привозит.

– Кого их?

Тихо спросила, разглядывая ее аккуратный профиль с маленьким курносым носом и крошечным аккуратным ротиком, прикидывая, сколько ей лет. Примерно девять. Кажется слишком умной для своего возраста и прекрасно говорит по-русски.

– Своих женщин. Но думаю, и ты ненадолго. Открутит тебе голову или просто вышвырнет.

Ответила спокойно, жестоко по-взрослому. И я в очередной раз содрогнулась. Почему-то в ее устах это прозвучало зловеще. Намного страшнее, чем когда об этом говорили тетки Хана.

– Сколько тебе лет?

– Девять.

– Ты уже большая.

Хотелось завязать разговор, но не получалось. Она как будто говорила только то, что хотелось ей. Это был разговор-монолог. Ей не особо интересны мои вопросы и ответы.

– Ты удивилась. Он не рассказывал обо мне, да?

– Нет.

Усмехнулась. Тоже по-взрослому, и на щеке появилась ямочка. Красивая девочка… похожа на Мулан из мультика. Как жаль, что у нее нет ног… почему? Вряд ли мне кто-то ответит на этот вопрос.

– Он никогда обо мне не рассказывает. Мне нельзя сюда выходить. Я думала, вас нет дома. Когда никого нет, я могу гулять… и смотреть на те качели. Они красивые. Их сделали еще до моего рождения. Для меня.

– Почему нельзя выходить?

Я присела на корточки, всматриваясь ей в глаза, и в ту же секунду они вдруг почернели, как у ее отца, губы сжались в тонкую полоску.

– Не смей меня жалеть и смотреть вот так! Никогда!

Развернула коляску и быстро поехала прочь от меня.

– Я не скажу ему, что ты сюда приезжала! Хочешь, я завтра тоже приду? У нас будет свой секрет? Эрдэнэ!

Но девочка не ответила, она быстро удалялась в коляске, а я смотрела ей вслед и чувствовала какое-то досадное бессилие. Словно только что что-то испортила. Но сердце так и не отошло. Оно продолжало быть сжатым в комок и саднить. Да, от жалости. Но не потому, что девочка без ног… это не приговор, это не конец жизни, а потому что… потому что она бесконечно несчастна и одинока. Как и я.

Я уснула не сразу. Долго лежала и смотрела в полумрак, вспоминая личико ребенка и совершенно взрослые глаза на матовой коже. И ничего не понимала… как будто наткнулась на какой-то чудовищный ребус или куски пазла, настолько изодранные и запутанные, что мне оставалось только смотреть расширенными глазами и думать… что это было?

Девочка в этом доме стала для меня полной неожиданностью. То, что она дочь Хана — это шок. Его образ совершенно не вязался у меня с детьми. Особенно с такими детьми. Я с трудом представляла его отцом. И судя по всему, не напрасно. Девочка показалась мне глубоко несчастной, травмированной и очень странной. Если вообще ребенок с подобным недостатком может быть всецело нормальным.