Я взялась за коляску сзади и повезла ее в сторону озера, подвезла к самой кромке воды и дала ей хлеб. Девочка швырнула кусочек в воду, но лебедь не торопился выйти из укрытия.

– А ты смелая. Не боишься, что он расскажет отцу, что ты наврала?

– Нет. Не боюсь.

Повернулась ко мне и посмотрела мне в глаза. Пронзительный взгляд, ощупывающий саму душу. Совсем не детский.

– Он называет тебя Ангаахай? Придумал тебе имя. Значит, ты здесь надолго.

Повернулась и бросила еще кусок хлеба. Она делала это резко и сильно. Лебедь явно боялся и не выходил.

– Меня зовут Вера.

– Какая разница. – пожала плечами и уже зло швырнула хлеб в воду. – Даже эта птица знает, что я уродливая тварь. Увези меня отсюда и уходи! Зря я к тебе вышла!

Я повернулась к девочке и увидела, как сошлись брови на переносице и в глазах отразилась боль. Она пытается сдержать эмоции и не умеет. Подошла к ней ближе и присела на корточки. Вложила в ее руку хлеб.

– Бросай маленьким крошками и осторожно. Вот сюда. У самого берега. Он выйдет. Для доверия надо время.

Взяла ее руку и бросила ее же рукой мякоть хлеба в воду. От неожиданности девочка вздрогнула и отняла руку.

– Ты трогаешь меня?

– Да. А что здесь такого? Ты вроде не ядовитая.

Я улыбнулась, а она и не подумала. Этот ребенок совершенно не умеет улыбаться и выражать эмпатию.

– Ничего.

Теперь уже сама бросила хлеб в воду, не торопясь. Лебедь высунулся из-за кустов и осторожно поплыл в нашу сторону.

– Видишь? Ему стало интересно. Если ты продолжишь крошить хлеб, он подплывет прямо к нам. Только не делай резких движений, и он не испугается.

– Ничего, когда подплывет поближе, заметит меня и испугается.

Губы сжались в тонкую линию.

– Почему?

– Я уродина безногая. Разве ты не видишь?

– Нет. Не вижу.

Она резко вскинула голову, и руки сжались в маленькие кулаки.

– Издеваешься? У меня нет ног, если ты не заметила. Я родилась вот такой вот страшной и недоделанной.

– Ты сказала, что ты уродина, а я этого не вижу. Ты очень красивая девочка.

В этот раз она на меня внимательно посмотрела и застыла с хлебом в руке, вытянутой над водой.

– Я?

– Да, ты. У тебя красивые волосы и глаза. Я, правда, не знаю, как ты улыбаешься, но и губы у тебя тоже красивые… может, у тебя нет зубов?

– Есть! – она смешно оскалилась, и я рассмеялась. В этот момент лебедь чуть подпрыгнул, махнув крыльями, и выхватил из ее ладони хлеб.

– Ой! Ооооой, он у меня хлеб забрал! Ты это видела? Видела? Ааааа, забрал. – она улыбалась, ее брови приподнялись вверх, на обеих щеках играли ямочки, а глаза сверкали, совершенно преображая лицо. – Наглый Чайковский.

– Чайковский?

– Да. Его так зовут.

Она бросила лебедю еще кусочек хлеба.

– А ее звали Одетта. Как в балете, знаешь?

Я кивнула и почувствовала, как на глаза навернулись слезы… Девочка, которая никогда не сможет ходить, любит балет.

– Я часто слушала Лебединое озеро и наблюдала за ними. Они были очень красивыми.

Я протянула руку и дотронулась до ее волос, но она отпрянула назад. В недоумении на меня посмотрела и снова на воду.

– Хотела бы я тоже плавать, как он…

– Что здесь происходит?

Мы обернулись обе. И я ощутила, как вся кровь отхлынула от лица и сильно забилось сердце. Перед нами стоял Хан и держал на цепи свою тигрицу. Его пальцы с намотанными на них железными кольцами сжимали цепь и даже чуть побелели. Он смотрел на нас исподлобья тем самым жутким взглядом, которого я всегда смертельно боялась. Волосы упали ему на лицо, и сквозь челку просвечивал пластырь, который я вчера наклеила. Одетый в тонкую футболку и джинсы он казался не просто огромным, а гигантским, и черная кошка рядом с ним смотрелась, как исчадье ада.

– Возвращайся в дом, Эрдэнэ! Сейчас же!

Он даже на нее не посмотрел. Только на меня. С такой злостью, что казалось, мое сердце остановится раньше, чем последует наказание… а оно последует.

Сделал несколько шагов ко мне и схватил за горло всей пятерней. Настолько огромной, что казалось, он зажал всю мою шею в тиски. И отступать уже поздно. Сама виновата.

– Кто тебе разрешал сюда ходить?

– Никто не запрещал, – тихо возразила и не отвела взгляд, стараясь до конца выдержать, не сломаться, не дать ему унюхать мой страх, который мелкими точечными мурашками поднимался от щиколоток вверх, заставляя каждый волосок приподняться. И с чего это я вдруг решила, что больше не боюсь его. Какая чудовищно глупая самоуверенность.

– Если мне что-то запрещено, то я хотела бы об этом знать.

Смотрит зло, страшно и молчит. И молчание пугает намного сильнее, чем если бы он рычал.

– Тебе запрещено приближаться к…к ней.

Он споткнулся, когда говорил. На секунду показалось, что не знает, как назвать девочку. Поперхнулся словом, оно застряло у него в горле, и он так и не произнес его. И я кажется знала, что это за слово.

– Почему?

– Я так сказал! Чтоб духу твоего не было возле нее!

Прорычал, и у меня волосы зашевелились от этого рыка.

– Ей нужно общение… она ведь ребенок.

Пальцы сдавили мое горло сильнее, сдавили так, что кислорода в легкие стало поступать меньше.

– Заткнись! Тебя никто не спрашивал!

– Почему? Что не так? Или ты боишься, что я причиню ей зло?

Оскал был улыбкой, но такой жуткой, что мне захотелось зажмуриться.

– Бояться тебя? – переспросил и засмеялся. – Не льсти себе. Ты ничто.

– Я – твоя жена.

Я не заметила, что впервые говорю ему «ты», и сама не знаю, как это произошло и в какой момент это стало возможным. Нахмурился, улыбка пропала, брови словно срослись в одну дугу, и выступили две морщины на широком лбу. Кривая усмешка:

– Ты реально считаешь, что это имеет какое-то значение? – придвинулся ко мне. – Я вдовец… и ничто не помешает мне стать им дважды, когда я этого захочу.

– Это…это была мать Эрдэнэ… твоя жена? Что с ней случилось?

Зря спросила, взгляд вспыхнул дикой злобой, такой жгучей, что меня всю прошибло током.

– Я сварил ее живьем в чане за предательство. Тебе же просто оторву голову. Возможно, прямо сейчас!

Ужасаться времени не было. Да и я устала ужасаться. Если сейчас он меня убьет, то значит так и надо. И все закончится. Что-то должно измениться. На одной ноте невыносимо!