как бешено колотится у брата сердце, да и у него самого оно, казалось, сейчас выпрыгнет из груди.

Прежде Костя ни разу не сталкивался с угрозой смерти — неминуемой, страшной. Он закрыл на секунду глаза, и в воображении тут же всплыли искажённые лица заражённых, которые минуту назад бежали за ними.

Маша стояла поодаль, и ей, кажется, было неловко. Ей тоже были нужны обнимашки, но напрашиваться было странно, а смешной старичок, спасший их от смерти, не производил впечатление человека, которого нужно обнимать. Сева заметил Машину нерешительность.

— Хочешь к нам?

Маша ничего не ответила, слова в этой ситуации были излишними. Она подошла и обняла братьев. И, наверное, стояли бы они так ещё минут десять, как скульптурная композиция «обнявшиеся», но старичку явно надоело ждать, и он громко откашлялся.

— Друзья мои, я рад, что вы успели спастись, и что вы теперь в безопасности.

Ребята повернулись к нему — он стоял спиной к мраморной парадной лестнице и выглядел в своём аккуратном синем костюме, белой рубашке и клетчатой бабочке довольно торжественно. На вид ему было… На самом деле никто из ребят не смог бы аргументированно сказать, сколько именно старичку было лет. Он был седым и старым — может быть, ему было 70, а может быть и больше. Или напротив, может быть, он рано поседел, и на самом деле ему было всего 62.

Сева шагнул к старичку и протянул руку.

— Спасибо вам, что нас спасли. Меня зовут Сева, а это мой брат Костя.

— А я Маша.

— Очень приятно. Меня зовут Становой Тимофей Борисович, я заместитель директора Государственного музея изобразительных искусств имени Пушкина.

Тимофей Борисович ещё раз откашлялся и продолжил:

— Вы прежде бывали в нашем музее?

Все трое утвердительно кивнули. Сева был в Пушкинском даже дважды, один раз с мамой и Костей, а второй раз вместе с классом на школьной экскурсии.

Удовлетворенно кивнув, Тимофей Борисович повернулся к ребятам спиной и пошёл вперёд в сторону парадной лестницы.

— Как вы знаете, изначально наш музей был задуман исключительно как собрание слепков европейских произведений искусства. Иван Владимирович Цветаев, основатель музея, был большим сподвижником просвещения и считал очень важным дать возможность студентам МГУ, да и наибольшему числу граждан российской империи возможность прикоснуться к прекрасному. Как вы понимаете, путешествовать по Европе и смотреть оригиналы картин и статуй могли лишь очень обеспеченные люди…, — из-за тяжёлых дверей музея послышался вой и грохот, но Становой сделал лишь секундную паузу, не давая шуму заполнить помещение. — И вот профессор Цветаев придумал, как изменить ситуацию.

Заместитель директора говорил и шёл, приглашая ребят следовать за ним. Маша дёрнула Севу за рукав и зашептала ему прямо в ухо, чтобы старичок не услышал и не обиделся:

— Сев, он что, всерьёз нам сейчас хочет экскурсию провести?

— Кажется, да… Может, ну знаешь, может, у него шок и он так со стрессом борется? Типа не замечает происходящего?

Когда Тимофей Борисович начал свою «экскурсию», Сева и Маша на автомате пошли за ним, а вот Костя остался стоять, где стоял. Что-то в образе благообразного и воспитанного хранителя музея тревожило Костю. Что-то было в нём неуловимо опасное. Ну, и ещё Косте очень хотелось есть, и экскурсии в его планы не входили.

Сева обернулся на брата и понял всё без слов.

— Простите, Тимофей Борисович, — Становой не обернулся, но замедлил шаг. — Мы вам очень благодарны за помощь, вы нам жизни всем спасли, но, кажется, сейчас не очень время для экскурсии…

Сева старался говорить мягко и вежливо — вдруг старичок обидится и выгонит их обратно на улицу. Машу же вопросы приличий, очевидно, не волновали.

— Там конец света на улице! Мы еле спаслись, мы устали, мы хотим есть!

— И писать…

Это уже Костя включился в разговор.

Тимофей Борисович остановился, он обернулся к детям. Лицо его почернело — он сделал несколько решительных шагов в сторону Севы и Маши, и Костя на секунду испугался, что старик сейчас ударит кого-то из них. Но хранитель музея просто подошёл к ребятам максимально близко и снова заговорил. Теперь тон его был совсем не экскурсионным.

— Да, я знаю, что происходит. Но это не имеет никакого значения! — Он говорил с плохо скрываемым раздражением и едва не срывался на крик. — Страны приходят и уходят, рушатся и восстают из пепла империи, гибнут и рождаются вновь люди — всё преходяще! Всё тлен! Лишь искусство вечно!

Маша с Севой сделали шаг назад. Не столько потому, что рассерженный Тимофей Борисович их напугал, сколько потому, что изо рта у него очень неприятно пахло, а из-за того, что говорил он громко, на ребят попадала слюна. Эти два обстоятельства серьёзно снижали градус пафоса его возмущённой речи.

— Вы не просто спаслись, вы попали в храм искусства! В святилище! И, оказавшись здесь, о чём вы думаете? О пище и испражнениях!

— Я сейчас описаюсь.

Подошедший к брату Костя настойчиво дёргал Севу за рукав.

Очевидно, осознав всю тщетность объяснений, Тимофей Борисович раздражённо махнул рукой в сторону лестницы, ведущей на цокольный этаж.

— Вниз по лестнице. Там и туалеты, и буфет — я сейчас приготовлю вам что-нибудь перекусить.

Второй раз повторять приглашение ему не пришлось, ребята бросились вниз по лестнице с такой скоростью, будто Тимофей Борисович был не сварливым работником музея, а заражённым.

В конце концов старик поостыл. Он привёл Севу, Костю и Машу в длинный, похожий на каменную кишку буфет, накормил их макаронами с сосисками и напоил горячим какао.

Костя сидел на стуле и балдел. Ему было спокойно, сыто и безопасно. Горячий какао разливался по его организму, и вместе с ним разливалось по Косте ощущение умиротворения. Пусть временного, но оттого лишь более ценного.

Лишившись возможности провести ребятам экскурсию, Тимофей Борисович теперь говорил, не переставая. Костя и Сева собирались расспросить Машу о том, как она сумела спастись, вообще о том, кто она такая и что собирается делать дальше, но вместо этого они слушали рассказы Станового. Второй раз прерывать его никто не рисковал.

— Вся моя жизнь — это музей. Я посвятил себя служению искусству с юности и работаю здесь уже шестьдесят лет!

Сева присвистнул — ничего себе, шестьдесят лет на одном месте…

— Во время войны здесь работал мой отец, он не эвакуировался и остался в музее. Бомба упала совсем недалеко, и стеклянные крыши над Греческим и Итальянским двориками разрушило взрывной волной, и мой папа зимой каждый день чистил снег, помогал другим сотрудникам сконструировать защитный чехол для статуи Давида — её невозможно было вывезти с другими экспонатами из-за размеров.

Сева помнил статую Давида, разумеется, не потому что она была слепком выдающегося произведения искусства. Просто когда он с классом ходил в Пушкинский на экскурсию, все девчонки сделали селфи с большим гипсовым пенисом, и Сева одну такую фотку благодарному Косте показал.

— …и когда я закончил Московский государственный университет, то решил продолжить дело моего отца.

Костя понял, что он, видимо, прослушал какой-то важный кусок речи, в котором рассказывалось об отце Тимофея Борисовича, но переспрашивать было странно — ну говорит и говорит. Главное, чтобы на улицу не выгнал.

— Шестьдесят лет я здесь. Музей — это я, и я — это музей. Трижды меня пытались отправить на пенсию, но я сказал, что умру, прежде чем покину эти святые стены.

Тимофей Борисович не врал, он действительно трижды отказывался уходить на пенсию. Но он недоговаривал. Захоти он рассказать своим слушателям всю правду, ему пришлось бы признаться, что сотрудником он был довольно паршивым. В реальности Становой был