ней не было. Её свободно обсуждали, я читал лекции, ездил даже за границу, но потом, видимо, какой-то другой учёный использовал моё открытие в своём секретном проекте…

— И из-за этого ваша работа автоматически стала секретной, а ваши обсуждения, лекции и поездки — изменой родине? — закончила за него Тоня.

— Именно так. Но меня волнует не это, как вы понимаете. Я на свободе, тюрьмы нет, по сути, и государства, в котором мы с вами вчера ещё жили — тоже нет. Но, глядя на заражённых, я вдруг подумал, что может быть, тот человек, который создал этот вирус — что он использовал мои открытия… А значит я, может быть, несу долю ответственности за весь ужас, который мы с вами видим вокруг.

Тоня потрясённо молчала. Теория Лавра звучала пугающе логично.

— Ну а если и так, вы ж сами мне говорили — суслики были для полётов в космос…

— Это правда. Но это, боюсь, не снимает с меня ответственности.

Тоня была с этим не согласна. Пусть формально Лавр был прав, мысль о том, что он должен чувствовать вину за произошедший не по его воле ужас, казалась ей ужасно несправедливой и неправильной.

Они шли и шли, и Тоня уже устала. Она смутно помнила, что большая заправка с кафе должна быть на набережной за Метромостом. Они как раз прошли здание «Электрозавода», значит уже скоро и мост. Эта мысль подбодрила Тоню.

— Лавр, вы как? Думаю, нам ещё километр идти где-то, но зато потом и поедим и, наверное, заночуем.

— Километр ещё пройду. Тоня, вы за меня так сильно не беспокойтесь, я хоть старый, но в общем вполне себе ещё крепкий. Правда есть, действительно, уже очень хочется.

Тоня ускорила шаг, Лавр последовал её примеру. Скоро река сделала поворот, и они вышли на прямую часть Семёновской набережной и увидели Метромост, с которого свисал поезд. Очевидно, он вылетел из тоннеля на скорости, которая во много раз превышала максимально допустимую. На мосту остались лежать два вагона, а четыре других сейчас перегораживали набережную. Всё пространство под мостом и вокруг вагонов было усеяно телами — как погибших при падении, так и заражённых.

— Бляяя….

— Очень точное описание. Интересно, сохраним ли мы к завтрашнему утру способность удивляться? Кажется, уже всё увидели, что могли, но нет…

— Ещё какой-нибудь херни обязательно увидим, вот уверена я в этом.

— И наверняка вы правы. Пойдёмте? Нам ещё надо понять, как мы через эти баррикады будем пробираться.

При ближайшем рассмотрении оказалось, что пройти они всё-таки смогут и довольно спокойно. Вагоны метро при падении расцепились. Несмотря на то, что упали они на набережную, полную машин — поэтому погибших было очень много, — это, кажется, и помогло сейчас Тоне и Лавру. После падения произошло несколько взрывов, которые немного раздвинули вагоны. На счастье, заражённых именно на набережной не было. Лавр заметил группу на другой стороне Яузы, но для них она никакой опасности не представляла.

Пробравшись кое-как сквозь груды искорёженного железа, Тоня и Лавр вышли к красному зданию заправки.

***

Владимир Рудольфович Соловьёв пережидал обрушившийся на Москву апокалипсис в гранд-кафе «Доктор Живаго». Так вышло случайно — неприлично дорогой британский адвокат, с которым должен был встретиться Соловьёв, жил в «Национале», и ему было удобнее назначить встречу поближе. Сам Соловьёв к «гранд-кафе» относился высокомерно-снисходительно. Оно было для него «простовато», но ему не хотелось спорить с юристом, который за баснословные деньги обещал помочь ему получить-таки британский вид на жительство, а там, глядишь, и гражданство… Не то чтобы он собирался в Англии прямо жить, но какое-то внутреннее ощущение необъяснимой тревоги требовало от него попробовать подготовить ещё один запасной аэродром. На всякий случай.

Когда из метро «Охотный ряд» побежали первые заражённые, большинство посетителей и персонал кафе выбежали на улицу — кто-то из любопытства, кто-то почему-то думая, что на открытом пространстве будет легче спастись. Владимир Рудольфович не побежал. Он в принципе гордился своим умением не бежать вместе с толпой, а бежать где-нибудь впереди и вести её за собой. Разумеется, по заранее утвержденному и оплаченному пути.

С ужасом смотрел Соловьёв на происходящее за окном. Как заражённые сметали всё на своём пути, как рвали на части прохожих. Ему стало страшно, и он спрятался под стол.

Первые два дня он вылезал из-под стола редко, мельком поглядеть в окно и утащить какой-нибудь недоеденный сбежавшим посетителем кусок еды. Потом он немного осмелел и стал осматривать кафе: изучил кухню, наелся, напился кофе и даже умылся. Жизнь вроде бы налаживалась. Сидя за столом, из-за которого открывался вид на Манежную площадь и даже кусочек Государственной Думы, Соловьёв размышлял: может быть, с заражёнными можно договориться? В конце концов, если ему сохранят жизнь и какой-нибудь скромный достаток, то почему и нет?

За годы карьеры он был пламенным защитником гражданского общества и демократических институтов и радикальным консерватором, отвергающим саму мысль о правах и свободах. Он защищал в эфире права геев и лесбиянок и был одним из самых пламенных гомофобов, призывавших изгонять из общества отличающихся от большинства. Он был главным защитником мира, гуманистом, говорящим о человеческой жизни как об абсолютной ценности, и апостолом ядерной войны на уничтожение. Если с заражёнными правда можно договориться…

Спустя сутки наблюдений он пришёл к однозначному выводу, что договориться не получится. Значит, надо бежать. Но как? В мрачных мыслях кавалер ордена Александра Невского и многократный лауреат премии «Тэфи» Владимир Рудольфович Соловьёв угрюмо смотрел в окно на Манежную. Выходить туда одному ему не хотелось категорически.

***

Ася и Расул дошли до Васильевского спуска в полной тишине. Асе это нравилось. Ей нравилось, что рядом с этим молодым человеком можно идти и просто молчать, это было редкое для встречавшихся ей в жизни людей качество. Ценное. Когда они только отходили от дома, на крыше которого прятался Расул, она объяснила ему главное своё открытие, главный лайфхак — московские зомби не умели преодолевать препятствия, поэтому если идти по крышам машин, они будут в относительной безопасности. Так они и делали.

Костюм мешал Асе. В нём карабкаться с машины на машину было страшно неудобно, но снимать его она точно не собиралась — однажды Мышь уже спас ей жизнь, нечего рисковать и экспериментировать.

Расул молчал и думал. Он думал о доме и о будущем. Живы ли его мама с папой, всё ли в порядке с его сестрами, или этот проклятый вирус пришёл и в их село? Но больше он думал о идущей рядом девушке. Ему было ужасно любопытно — как она выглядит? Эта мысль неожиданно занимала его даже больше, чем мысли о семье или собственном благополучии. А ещё Расул боялся.

Самым страшным для него были запертые в машинах люди, не имевшие возможности выбраться. Он отворачивался и ненавидел себя за это. Достать их без специального оборудования, способного разогнуть металл или распилить его, было невозможно. Он ничего не мог сделать, но сознание этого не приносило ему облегчения. Ему было невыносимо видеть смерть и страдания и не иметь возможности помочь. Чтобы отвлечься, он хотел было завести разговор с Асей, но передумал.

Впереди Расул заметил перевернутую полицейскую машину.

— Погоди. Мне кое-что проверить.

Ася замерла и с интересом наблюдала за тем, как Расул подошёл к полицейской машине и начал её осматривать. Он довольно быстро нашёл, что искал: автомат, пару сменных магазинов и пистолет, который он не без брезгливости вытащил