Сева был уверен, что старик побежит за ними, попытается помешать им или остановить, но он остался стоять перед заколоченными дверьми.

Пока Сева разбирал палатку, Костя и Маша лихорадочно собирали вещи по рюкзакам, и буквально через пять минут они уже были у парадной лестницы. Им казалось, что сейчас нельзя терять ни секунды, и Маша даже не остановилась завязать развязавшийся шнурок на кроссовке.

Становой всё так же стоял и смотрел перед собой. За всё это время он, кажется, вообще не пошевелился.

— Я сделал то, что должен был сделать. Музей — мой дом, музей — мой храм. Искусство превыше всего, даже жизни, искусство — и есть жизнь.

Маша не смогла сдержаться. Она остановилась, развернулась и бросилась на старика.

***

Сложно сказать, почему именно Тимофей Борисович Становой на 81-м году жизни вдруг решил стать массовым убийцей. Что именно заставило его пойти на такое немыслимое по любым понятиям преступление? Может быть, это была ранняя деменция, или может Тимофей Борисович был психопатом и до этого просто скрывал от мира своё расстройство. Как бы то ни было, в его циничном и подлом плане был один фундаментальный изъян. Он не подумал о том, что в музее уже мог быть заражённый.

Серёжа Смирнов был одним из школьников, пришедших утром первого дня эпидемии в Пушкинский на экскурсию. Он проспал и не успел к месту сбора, поэтому приехал в музей не вместе со всеми на школьном автобусе, а сам — на метро. В Пушкинский он зашёл уже будучи переносчиком вируса Михайлина — поскольку Серёжа был парнем крепким и физкультуру никогда не прогуливал, вирусу потребовалось чуть больше времени, чтобы его убить. Когда Становой начал складировать трупы в зале византийского искусства, тело Серёжи он принёс одним из первых. Отсутствие кислорода несколько замедлило распространение вируса, но не остановило его.

Становой думал, что византийский зал стал кладбищем, но он ошибался. Все 238 его жертв — 148 женщин, 65 мужчин и 25 детей — были, конечно, не совсем «живы», но тем не менее могли двигаться и испытывать голод. Все эти дни, пока их убийца был уверен в собственной безопасности, они, стоя плечом к плечу, давили на дверь. В тот момент, когда Маша только сделала первые быстрые шаги по направлению к безумному старику, двери за его спиной рухнули вместе с куском стены, и в холл Пушкинского музея хлынул поток заражённых.

— БЕЖИМ!

Сева схватил Костю, и они побежали со всех ног вниз.

— Маша, вниз, на минус первый! Беги!

Маша бежала изо всех сил, она отставала от мальчишек буквально на метр. Они кубарем скатились по узенькой лестнице. Где-то далеко за ними заражённые разорвали на куски заместителя директора Станового.

Сева больше не держал Костю за руку, они бежали рядышком. Они уже повернули в длинную комнату, в которой располагался музейный гардероб. Вот, впереди спасительный выход — им осталось буквально пара метров. И в этот момент Маша наступила на шнурок и упала.

Сева понимал, что он не может поступить иначе. Это не было выбором, остановись он сейчас, и они с Костей погибнут оба. Никак иначе нельзя было. И Маша это тоже понимала…

Сева с силой толкнул Костю, так что тот пролетел последние несколько сантиметров, своим телом открыл дверь и выкатился на асфальт.

Щёлкнул автоматический замок. За дверью завыли и заскрежетали заражённые.

Глава 9

Следующую пару часов Тоня и Лавр сидели на капоте брошенного «Фольсквагена» и смотрели на пожар... Взрыв заправки привлёк, кажется, всех заражённых в радиусе нескольких километров, и в этом был неожиданный плюс: в поисках источника звука они слепо бежали прямо в огонь и, разумеется, сгорали. Собственно, Лавр и Тоня последние часы наблюдали не столько за тем, как горит заправка, сколько за тем, как на сравнительно небольшом пятачке набережной бегают сотни и сотни горящих людей. Зрелище это было одновременно чудовищным и величественным. Тоня сплюнула.

— Нда. В жизни больше не захочу шашлыка.

Лавр грустно улыбнулся.

— Извините, дурацкая шутка.

— Не извиняйтесь, это абсолютно нормально. Человеческая психика с помощью юмора защищается от травмы. Если вам хочется шутить — шутите. Сейчас самое время.

Но шутить Тоне больше не хотелось. Она смотрела на горящих заражённых, но думала об их с Лавром ближайшем будущем. Надо было найти еды и воды, надо было найти убежище для ночёвки — этот вопрос интересовал её сейчас больше всего, — надо было понять, что происходит с Лавром и есть ли в этом для неё, Тони, какая-то опасность. С тех пор как они вышли из парка, а это было уже очень давно, Лавр, которого прежде нельзя было уговорить замолчать, сказал от силы пять слов. Он сидел молча и неподвижно, погружённый в свои мысли, и лишь изредка поднимал голову, чтобы увидеть, как очередной заражённый, добравшись до пожарища, отправлялся в пекло.

Спрашивать у Лавра, что с ним случилось, Тоня не хотела. В мире, в котором прошла большая часть Тониной жизни, спрашивать что-то у другого человека могло быть воспринято как акт агрессии — куда лезешь, тебе чо, больше всех надо? Вряд ли бы Лавр так ей ответил, но привычка и жизненный опыт всё равно мешали.

Они просидели так ещё с полчаса, прежде чем Тоня спрыгнула с машины и сказала:

— Пойдём. Кажется, кончились.

Лавр вопросительно поднял брови.

— Заражённые, — ответила Тоня. — Уже час никого не было. Видать, больше не придут. Значит можем идти — надо найти, где поспать можно.

— Хорошо. И ещё надо поесть. Еда и ночлег — вот наши приоритеты.

— Ну да, и это тоже.

Тоня предложила перейти через мост и попробовать выйти на Третье кольцо. На это Лавр резонно заметил, что на набережной и в обычное время было мало людей, а значит и теперь риск встретиться там с заражёнными будет для них существенно ниже. Лавр оказался совершенно прав — на набережной заражённых не было вовсе. На дороге стояли сотни машин, но в отличие от той пробки, которую видели Костя и Сева на Садовом, в этом скоплении все автомобили были брошены.

Они шли вдоль рядов и остовов машин в тишине, и это начинало напрягать Тоню, поэтому она спросила:

— Интересно, выжили хоть?

Тоня смотрела на перегородившую им дорогу «тойоту». Водитель выехал на тротуар и врезался, пусть и не сильно, в ограждение набережной. Поскольку машина стояла с открытыми дверьми, видимо, в ней было минимум четыре пассажира.

— Надеюсь, что выжили.

Все Тонины попытки завести разговор наталкивались на подобные мрачные односложные ответы. Когда Электрозаводский мост остался позади, у Тони наконец закончилось терпение:

— Лавр, что с вами? Почему вы перестали вообще со мной разговаривать? Что вы в парке такого увидели?

Старик скорбно покачал головой, он, казалось, раздумывал, стоит ли посвящать Тоню в свои размышления.

— Я думаю, дорогая Тоня, о своих сусликах.

Тонино лицо явственно отражало недоумение, поэтому Лавр поторопился объяснить:

— В парке, когда мы шли мимо «спящих» заражённых, я вспомнил сусликов и их умение впадать в спячку.

— Ну и?

— Я боюсь, что я также понял, как оказался в тюрьме, и кому и зачем понадобились мои исследования. Понимаете, я же формально в Лефортово попал потому, что мои работы постфактум получили гриф «секретно».

— Пост чего?

— Это выражение такое, не важно. Значит «задним числом». Вот я опубликовал свою монографию, и в момент публикации никакого грифа «совершенно секретно» на