– Алан лежит в моем доме, – сказал он, показав рукой на руины, где уцелела одна из комнат. – Пусть приходят за ним и забирают, похороны я беру на себя…

– Хорошо, сынок, – всхлипнула старушка, – я все передам.

– Алан был моим другом… И скажи его матери, что мне очень жаль…

Как-то в Ачабети или в Тамаресе убили наших. Причем во время перемирия. Наши ехали по дороге через эти села, и какие-то ублюдки открыли по их машине огонь. В Чребе, конечно, начался шухер. Каждый почел своим долгом отомстить. Я, Кумпол и Алмар тоже решили взять кровь[35] и пошли в Мамисантубани. По дороге мы забрели в какой-то заброшенный дом, и там Алмар нашел бутыль вина и банки с соленьями. Сели мы за стол и начали пировать. Я сначала не пил – боялся, что хозяева, убегая, могли подсыпать в вино отраву. Но потом все-таки не сдержался и выпил стакан, потом другой, третий. И тут мне стало так хорошо, что уже сам себе наливал, не слушая тостов. Вдруг слышу шум во дворе. Я сразу же за пулемет и в дверь целюсь. Входит хозяин дома, мужчина лет сорока, может, больше. Он, как увидел нас, хотел убежать, но я дал короткую очередь под ноги, и он замер на месте. Алмар и Кумпол привели его в чувство, уговорили опустить руки и сесть с нами за стол. Хозяин дома был напуган и поначалу не мог есть, но после третьего стакана расслабился и очень робко попросил не убивать его. Алмар успокоил его, сказал, что мы не звери. Выпили за дружбу и вспомнили, как хорошо жили до того, пока этот пидор Гамсахурдия не начал мутить воду. Хозяин дома расчувствовался и стал проклинать Белого Лиса с Гамсиком[36] и Джабу Иоселиани. Потом он повел нас в потайной подвал, показал целую бочку настоящего вина и сказал: вы тут не церемоньтесь, заходите и пейте в моем доме сколько хотите, только, пожалуйста, не жгите его. Мы успокоили его и выпили вина уже из бочки. Оно действительно было отменное. Уже глубокой ночью мы проводили хозяина дома до Эргнети и там с ним попрощались. А когда возвращались, нас обстреляли, и тогда мы вспомнили, зачем пришли сюда, и завязали бой.

В мае девяносто третьего я и Худой Бакке решили рвануть в Абхазию. Мы не на отдых туда собрались, хотя почему бы и нет. Море, солнце, телки… Проклятье, опять я о женщинах. Ох, погубят они меня, нутром чую, погубят. И поехал-то в Абхазию на войну опять же после жуткой ссоры со своей девушкой. Перед тем как укатить, я позвонил Светке и сказал: моя смерть будет на твоей совести. Она, конечно, бросила трубку, но, думаю, в ту ночь ее подушка промокла от слез. Какой, однако, получился славный стих:

Надо будет развить тему, дописать стих и положить в нагрудный карман. А когда меня привезут из Абхазии, как и положено герою, в цинковом гробу, Худой Бакке вскроет крышку, вынет пробитую пулей окровавленную бумажку и прочтет пришедшей на мои похороны публике, ради кого я погиб… И как Светка будет жить дальше? Хотел бы я посмотреть на нее с того света.

Подушка Лиды, думаю, тоже не останется сухой. Уж эта мне волосатая дура с мохнатой, как у мужика, грудью. Встречалась со мной, а замуж выскочила за другого. Он меня похитил, оправдывалась Лида, когда мы с ней совершенно случайно встретились во Владике. Знаю я эти похищения. Попробуй-ка украсть девушку без ее согласия! В тюрьму упекут лет на пять, не меньше. Лида умоляла простить ее. Все, мол, произошло совершенно неожиданно. Подкатил он ко мне на крутой тачке и засунул, проклятый, в машину. Тебя сунут, как же. Я не верил ни одному слову, однако сказал, что прощаю. «Ты хоть счастлива с ним?» – спросил я Лиду. Она как заревет. Оказывается, ее муженек теперь бегает к своей бывшей и деткам. Я обнял ее и начал целовать. Она не очень сопротивлялась, хоть и просила:

– Не надо, Таме, пожалуйста, не надо.

– Я тебя люблю, – шептал я, слизывая с ее губ помаду.

– Что ты делаешь? На нас люди смотрят…

– Пусть смотрят, – бормотал я, щупая под юбкой влажные трусики.

– Только не здесь, только не здесь… – заладила Лида.

– Давай в подъезд.

Холодной когтистой рукой в царапающихся кольцах Лида неловко сжимала мой горячий в сухостое конец. Я едва не кричал от боли, а она все шептала:

– Опозорить меня хочешь, мерзавец?

– Да нет, что ты, я жениться на тебе хочу…

Потом мы с ней все-таки побежали в подъезд, где она уже не сдерживалась и запрыгнула на меня, как в голливудском фильме. И только тут я допер, почему Лида все время сидела на диете. Она весила целую тонну, хотя на вид такая стройная девушка. А размер обуви у нее был сорок первый, если не больше. Одним словом, я не выдержал Лиду и повалился с ней на загаженный кафельный пол подъезда…

Я ворочался на нижней полке и никак не мог уснуть, хотя над головой никто не храпел и не вонял. Худой Бакке решил щегольнуть и купил все купе, хотя могли бы спокойно поехать в плацкартном вагоне, по дороге познакомиться с какой-нибудь умирающей от скуки хорошенькой путешественницей и провести ночь в приятной беседе. Ручаюсь, к утру она была бы моей, но Бакке по части женщин слабак, ему только водку подавай. Такой облом.

По правде говоря, я решился поехать в Абхазию вовсе не из-за того, что поругался со своей девушкой, и уж тем более не из-за этой мохнатой дуры Лиды. Просто многие наши ребята уже побывали на этой благословенной курортной земле и покрыли себя неувядаемой славой. Я даже на улицу перестал выходить, боясь, что какой-нибудь урод покажет на меня пальцем и скажет: смотрите-ка, кто идет. Кто, спросят другие уроды. Тот, кто не воевал в Абхазии. И вся эта сволочь начнет ржать. Ну уж нет, никому не позволю смеяться над собой! Пойду на войну, и все тут!

Жаль, не довелось мне побывать в Абхазии с нашим первым отрядом добровольцев. Они показали всем, как надо воевать. Андрейка из гранатомета, Гамат из пулемета и Вич из автомата начали жарить по противнику и отвлекли внимание на себя; остальная группа воспользовалась этим и зашла к грузинам в тыл. Один приятель, участник этой нехитрой, но весьма дерзкой операции, рассказывал, как они прокрались к окопу, где полсотни грузинских солдат палили по Андрейке, Гамату и Вичу.

– Грузины даже не успели понять, в чем дело, – сказал приятель, принюхиваясь. – Я до сих пор чувствую запах крови.

– А в плен никого не взяли? – спросил я.

– Один упал на колени с поднятыми руками и кричал, что он тоже осетин; умолял не убивать его, на войну, мол, попер не по своей воле… И Саукуыдз пощадил его.

– Да ну, – удивился я.

– Можешь не верить мне, но Саукуыдз привел пленного в пансионат, где нас разместили, и посадил за один стол с собой. Накормил, напоил, рану на руке ему перевязал, дал выговориться. Пленный был тбилисский осетин и сказал, что, не пойди он на войну, грузины расстреляли бы его отца и мать.