А во дворе Яровед уже поджег просмоленные бревна крады, огромный костер запылал, унося прочь зиму и тьму. Люди бросали туда нитки с наговоренными узлами, в которых завязали свои невзгоды, отсылая прочь, женщины пели:

А Лютава, опираясь на Перунов топор, невольно вспомнила Данеборовну: прежняя Старая Марена сгорела этой зимой прямо у себя в постели, чем вызвала величайшее изумление в округе. Но во всем мире Яви только Лютава знала, как это вышло. Да Яровед еще догадывался…

У ворот уже ждали два оседланных вороных коня. Когда чучело на краде сгорело, к Лютаве вновь приблизился Бранемер и сквозь раздавшуюся толпу подвел к воротам, подсадил в седло. Яровед и Колояра взяли коней под уздцы и повели вниз с горы. Объезжали ближние поля, благословляя землю, в которую через месяц надо будет бросать семена, – и старые делянки, которые теперь предстояло распахать, и новые, где с прошлого лета лежали срубленные деревья, ожидая сожжения. Дешняне, в основном женщины, следовали за ней, распевая:

Народ частью пошел за ними, частью остался играть в разные игры: «будить медведя», осаждать ледяную гору. Ближе к вечеру в обчинах святилища начался пир. Лютава сидела во главе стола, между Бранемером и Миловзорой. Такое положение весьма удивило народ, который знал, что угрянскую княжну привезли в невесты князю и пир освобождения Лады должен был стать их свадебным пиром. Но никаких свадебных обрядов не было, Лютава занимала то же место, что и те ее предшественницы, которые приходились князьям сестрами.

И сияющий вид княгини Миловзоры подтверждал, что никакой новой свадьбы не будет. О беременности ни в коем случае нельзя объявлять заранее, а княжеская чета, ждавшая этого двенадцать лет, соблюдала умноженную осторожность; под широким навершником и на шестом месяце ничего не было заметно, и все же слух о грядущем событии пополз, увеличивая всеобщее ликование. Уже откуда‑то знали, что рождение будущего княжича придется на Перунов день, и всем уже виделся могучий витязь, земной громовник, что принесет своему племени славу и процветание.

«Огнесвет!» – с восторженным умилением думала княгиня, бросая взгляды на золотое кольцо на руке Лютавы. Ей казалось, что ее будущий сын уже смотрит на нее из этого кольца – маленькое живое солнышко, что взойдет на небо и озарит мир всего через каких‑то четыре месяца. Такого имени еще не было в роду ни дешнянских, ни вержанских князей, из которых происходила Миловзора, но чудесное рождение подаренного богами сына давало достойный повод нарушить обычай.

Лютава тоже нередко посматривала на кольцо. И думала о том кольце, что руками матери подарил ей сам Велес, а она передала брату, словно свое сердце. Что их ждет впереди? Вот сидит сияющая Миловзора, которая двенадцать лет дожидалась, пока Рожаницы пошлют ей дитя, и все же дождалась. На руке Лютавы было кольцо Бранемера, которое и ее должно было сделать женой. Но нет. Завтра она снимет его и оставит прежним хозяевам, а сама уйдет. Вернется к своему брату, который есть ее единственная судьба.

Так неужели никакой другой не будет? Дважды обманувшись, она бросит поиски того человека, которого для нее предназначил дух‑хранитель? Откажется от желания родить того сына, в котором в мир живых вернется витязь Радомир, сын Волкашин?

Даже сейчас, в миг наивысшего торжества, среди радостных криков и почестей, судьба представлялась Лютаве узкой тропкой, уводящей в дремучий лес. След в след за вожаком… туда, где они только вдвоем… Да и как еще жить им, чей отец – Велес, а мать – волхва Нави?

– И вот… Эту чашу поднимаю я за потомков моих…

Князь Вершина поднял братину – третью, после тех, что были подняты и пущены по кругу за богов и предков. В обчине Ратиславля тоже шумел пир в честь весеннего пробуждения Лады. Ветлица, пятнадцатилетняя дочь Молигневы, сидела во главе стола между князем и своей матерью – одетая в белую сорочку и шушку, с распущенными волосами, убранная серебряными заушницами, что ее прабабки принесли с Дунай‑реки, увешанная ожерельями из пестрых бус. Без Лютавы и Молинки оставшись старшей из дев княжеского рода, она стала немного важничать и даже напоминала порой близким, что настоящее‑то ее имя, данное при рождении, – Ратислава, а вовсе не Ветлица!

– И в этот день… – продолжал Вершина, с трудом подбирая слова, – хочу я сказать вам, род мой и племя, кто будет наследником моим…

Сам он ничего не помнил. Но все, кто его слышали, сразу вспомнили тот страшный день, когда князь уже произносил эти же самые слова, стоя с этой же братиной в руках на этом же самом месте. На новогоднем пиру Корочуна ему подсказывал голосок духа‑подсадки, шепчущий из глубины души и несущий чужую волю.

Глядя, как он стоит с братиной в руках, старейшины вспоминали, как со страхом ждали в тот день: чье имя он назовет. Все знали, кого он в то время хотел видеть своим преемником. Или думал, будто хочет.

После изгнания духа князь проспал еще сутки. А когда очнулся и уразумел, что произошло, Замиля все так же сидела, бессмысленно глядя в никуда и двигая челюстями. Ей не стоило прикасаться к Вершине в миг изгнания подсадки, которая в ней увидела удобное новое пристанище.

За минувшие дни князь еще не вошел в прежние силы, но уже заметно окреп. Взгляд его стал осмысленным – это был прежний Вершина, только очень постаревший. Изгнание подсадки не могло убрать седые волосы и глубокие морщины, однако ушла пугающая бледность, в голосе появилась бодрость, даже лицо уже немного округлилось. Он уже с удовольствием гулял над Угрой, впивая прохладный свежий воздух.

Князь совсем ничего не помнил, будто проспал все то время, пока им владел подсадной дух. Последнее, что сохранила память, – прощание с отъезжающими Лютомером и Лютавой, но он не мог вспомнить, как приказал сыну не возвращаться, пока сам не позовет его назад. Этот приказ исходил уже не от него.

Зато Вершина хорошо понимал, чем обязан своим старшим детям – и за себя, и за племя угрян, которое судьбой и богами был поставлен хранить. С ужасом глядя на Замилю, не мог представить, что несколько месяцев сам был таким.

Не сразу, а лишь через пару дней Вершина, осознав полностью, какой опасности подвергся, решился заговорить со старшим сыном о Замиле.

– У тебя же есть… кольцо… – Он кивнул на руку Лютомера. – Если ты смог из меня, может быть… если я тебя попрошу…

Князь понимал, как трудно ожидать от Лютомера помощи хвалиске, через которую пришло к детям Велезоры столько бед. Но он слишком привык к ней и жалел несчастную, глупую женщину, для которой двадцать лет был единственной опорой и защитой в чужой стране. И пусть за эти годы она располнела и ходила переваливаясь, в черных волосах появились белые нити седины, вокруг чарующих черных глаз образовались морщины, а голос сделался пронзительным, он все еще видел в ней ту юную, нежную, гибкую красавицу, чей взгляд, полный тревоги и мольбы о защите, когда‑то пронзил его сердце.