Он нахмурился. Все знают, для чего роду нужны волхвы: передавать волю предков и поддерживать связь поколений. Без них нельзя, это все понимают, но никто не радуется, когда сын или дочь оказываются призваны к этому делу. Никто не любит, когда дитя начинает служить роду во всем его протяжении от давно умерших к еще не пришедшим, для чего приходится повернуться к родителям и братьям в лучшем случае боком.

На лице старейшины уже отражалась работа мысли: как бы этого избежать? Может, замуж будущую дочь отдать поскорее? Пусть хоть детей родит и вырастит, а потом как знает…

– Не ведаю я, – ответила Лютава. – Но она, как только в возраст войдет, получит назад своих прежних духов. А духи у нее – редкостной силы. Не знаю, в роду она захочет жить или как, но избу я бы на твоем месте не запускала.

– А где сейчас эти духи?

Лютава постучала по берестяному коробку у себя на поясе. Там лежали, завернутые в тряпочку, три бабкиных кудеса: свитая в шнур прядь конского волоса, огромный медвежий клык и вырезанное из дерева грубое подобие лягушки.

– Когда будет ей двенадцать лет, пришли ее ко мне. Я ее обучу всему, что требуется, и кудесы передам, когда будет она в силах с ними управляться. Смотри, не удерживай ее. С тем, чему научится, она великую пользу роду и всей волости приносить сможет.

Пока не стоило рассказывать, что будущая юная чародейка станет расти в одном доме с сыном самого Огненного Змея…

Вздохнув, Мыслята толкнул разбухшую за зиму дверь избы. Внутри после зимы ощущалась сырость и затхлость: ведь здесь не топили.

– Растопить тебе печь? – спросил старейшина.

– Не надо. Мне здесь не ночевать.

Расспросив и убедившись, что она помнит обратную дорогу, Мыслята ушел. Лютава смотрела ему вслед, пока спина в серой суконной свите не исчезла среди деревьев. Мысляте она сказала . Поведать примерно то же самое Бранемеру дешнянскому у нее так и не хватило духу. Со своими плохими вестями она еще успеет – впереди целых двенадцать лет.

Вздохнув, Лютава вошла в избу умершей ведуньи, поплотнее закрыла дверь и села на холодную лавку. Тишина. Печка, лавка, укладка… Видно было, что здесь никто не живет: остался лишь скарб, принадлежащий самой избе, а не жильцам. Чисто выскобленный стол. Лопаска прялки. Светец, лохань, два корыта – большое и поменьше. Разновеликие самолепные горшки. Ступа с пестом – высокая, на рослую хозяйку. Все неживое, остывшее, будто не изделия рук человеческих, а камни. Вещи становятся такими, когда к ним долго никто не прикасается, кроме мертвых духов, – но и те лишь тянут к дорогим привычным предметам бесплотные руки, а притронуться не могут. Вот они где – в чуровом куту полочка, а на ней две грубо вырезанные, черные от копоти фигурки. Когда после смерти хозяйки Мыслятины женщины прибирались здесь, чуров они оставили как есть. Будто знали, что их прямые потомки еще сюда придут.

Лютава сидела не шевелясь, сложив руки на колени в знак того, что и не собирается ничего делать. Пройдет пятнадцать лет, и здесь появится новая хозяйка – двенадцатилетняя девочка‑подросток в новой жесткой поневе, испуганная своей участью, решенной еще до рождения. А может, и нет. Может, она будет рослой, сильной, боевитой и жаждущей поскорее овладеть своим наследством из Нави; она войдет сюда как победительница, а не как жертва…

Увлекшись, Лютава не заметила, как переступила грань. Та новая Лесава уже как будто была здесь: дом наполнился жизнью, в нем зашевелились тени, старые горшки вспомнили, чьи руки их держали и что в них варили… После всего пережитого за зиму Лютаве стало легче переходить в Навь, а здесь это и не потребовало от нее вовсе никаких усилий – не более чем чтобы выглянуть вон в то оконце над столом.

Она не знала, какую избу видит перед собой – ту, что сейчас, или ту, какой та была лет тридцать назад. У стола напротив нее сидела женщина – немолодая, но и не старуха, как раз такая, какие пляшут на свадьбах своих старших детей. Была она крупной, плотной, широкой в кости, некрасивой, но очень основательной и уверенной. Темно‑красный платок был повязан так, что концы его образовали над головой нечто вроде медвежьих ушек. Так было принято в округе, и Лютава знала, что местные женщины начали делать так в подражание семье Лесавы, жившей здесь еще до прихода Чадослава Старого: дескать, и мы вашего медвежьего рода!

Пышущая жизнью хозяйка избы ничем не напоминала ту скрюченную тень дряхлой старухи с черным провалом на месте лица, которая встретилась Лютаве в этой избе в первый раз. Уйдя наконец в Навь и воссоединившись с чурами, дух Лесавы ожил и готов был вновь вернуться в Явь.

– Здравствуй, подруга! – первой приветствовала гостью хозяйка. – Спасибо, что заглянула. Я ждала тебя, знала, что зайдешь. Как поживаешь? Как детки мои, куды да игрецы – слушаются ли?

– Здравствуй. Спасибо за кудов, большие услуги они мне уже оказали.

– И еще окажут. Знаешь, для чего я тебя позвала?

– Говорил мне Мыслята, что не сладилась его женитьба и что ты ему являешься, будто сказать хочешь что‑то.

– Еще бы не хотеть! Не там он затеял невесту сватать. Я думала, старики ему расскажут, с каким родом затеяно невестами меняться, а он к Нерядичам лыжи навострил. Зачем ему жена из Нерядичей?

– Откуда же надо? – спросила Лютава, сообразив, что осенняя тоска, на которую жаловался Мыслята, Лесавой и была наведена.

– А вот слушай. Был сынок у меня…

Хозяйка умолкла, на лице ее отразилась светлая нежная печаль, и сразу стало ясно, что при всей ее грубоватой внешности сердце у нее горячее и звонкое. Лютава вспомнила, что слышала от Мысляты: сын у Лесавы был невесть от кого и утонул, когда ему еще не сравнялось восемнадцати.

– Медвежкой звали… – почти прошептала Лесава, и Лютава вздрогнула, вдруг увидев этого парня за спиной матери. Огромный рост, широкие плечи, сильные руки, грубоватое лицо, заросшее ранней бородкой… и левое ухо – медвежье…

– Какой хороший он был… – тихо говорила хозяйка. – Добрый такой сын… заботливый… И девки от него бегали только глупые. Одна была умна – Малятина дочь, Борянка. Я уж думала идти ее в невестки просить, шкур приготовила… Да… – Она вздохнула, не желая говорить о том, как еще до сватовства ее сын утонул, провалившись под лед. – А ее замуж отдали на Угру, в Ясновеково гнездо. Там она жизнь прожила, там и детей вырастила. Старшую ее дочь зовут Озорка, замужем в Щедроводье, где Проворичи живут. Муж ее – Любомил, у них пятеро сыновей и дочь единственная, Честобожа. Они ее Росалинкой зовут, потому как родилась она на самую Русальницу. Правнучка моя. Вот ее надо Мысляте в жены взять. Тогда все и взойдет, как я задумала.

При упоминании Щедроводья Лютава кивнула: это место она помнила. Крайнее селище угрян перед впадением Угры в Оку. Там они ночевали, когда возвращались от вятичей минувшим летом.

– Постой! Любомил сын Гордятин – это же сын Твердомы, сестры моей бабки Темяны. Эта девушка – ее внучка, а мне сестра…