Канцлер уставился на нее с суровым выражением, хорошо знакомым мне еще по цитадели. Только сейчас взгляд был еще тяжелее прежнего – видимо, придворный напряженно думал, пытался понять, насколько правдивы слова Гвинет. Наконец он сунул руку в карман плаща и бросил на стол тугой мешочек.

– Я переговорю с королем и королевой. Больше никому об этом не рассказывай.

Гвинет подняла мешочек, взвесила на руке и улыбнулась.

– Вы можете рассчитывать на мое молчание.

– Я рад снова работать с тобой, Гвинет. Где, говоришь, ты остановилась?

– Я не говорила.

Он нагнулся к ней.

– Я спросил только, чтобы помочь, если тебе понадобится более удобное жилье. Как раньше.

– Это очень щедро с вашей стороны. Дайте мне знать, что скажут король и королева, а потом обсудим и мое жилье.

Гвинет улыбнулась, взмахнула ресницами и кокетливо склонила голову набок, как бывало в таверне перед посетителями, но стоило ему выйти, как она в изнеможении откинулась на спинку стула. Я заметила испарину на ее лице. Она подняла руку и убрала со лба намокшие пряди.

Я подошла к ней.

– Как ты себя чувствуешь? Все хорошо?

Гвинет кивнула, но я видела: она взволнована. С той минуты, как канцлер упомянул о ребенке, ей все труднее было сдерживаться.

– У тебя ребенок от канцлера? – догадалась я.

Глаза Гвинет яростно сверкнули.

– Мертворожденный, – резко бросила она.

– Но, Гвинет…

– Я же сказала, мертворожденный! И довольно, Паулина.

Она могла говорить и изображать что угодно, я все равно догадалась. Гвинет настолько не доверяла канцлеру, что даже опасалась сказать ему про его же собственное дитя.

* * *

На другой день в гостиницу доставили пакет. Он был адресован Гвинет. В пакете оказался еще один кошелек с монетами, больше первого, и записка.

Я навел справки у упомянутых вами лиц, однако они не проявили интереса к расследованию дела. Оба они считают, что лучше оставить все как есть, и напоминают, что в городе все еще не снят траур, все скорбят по принцессе Грете, а сейчас еще и сильно тревожатся о наследном принце Вальтере, чей отряд пропал без вести.

Примите это за ваши хлопоты и усилия.

Король с королевой отвернулись от дочери? Лучше оставить все как есть? Подвергнуться истязаниям у варваров и быть ими убитой – лучше? Я не верила своим ушам, не могла поверить, что они могут бросить собственную дочь, но тут слово траур бросилось мне в глаза.

Я без сил опустилась на кровать, меня захлестнуло чувство вины. Я понимала, что значит скорбеть. От тревоги за Лию я почти совсем забыла о Грете и о той трагедии, из-за которой Лия, вообще-то говоря, и бросилась назад в Сивику. В памяти снова возникло безумное, перевернутое лицо Вальтера и то, как он сидел, съежившись, в грязи за ледником. Ужас в его глазах. Он совсем не был похож на брата Лии – от того человека, которым он был когда-то, осталась только оболочка. Я не видела, как убили Микаэля, хотя бы этого не пришлось пережить. Лия сказала, что он пал в битве смертью храбрых. Теперь я спросила себя – не пронзила ли и его горло стрела, направленная бездушным варваром вроде Кадена. Чуть не застонав от боли, я начала поглаживать живот.

– Нам надо уносить ноги, – сказала Гвинет. – Немедленно.

– Нет, – запротестовала я, – я не собираюсь бежать только из-за того, что…

– Да не из Сивики. Из этой гостиницы. Из этого пригорода. Канцлер знает теперь, где я остановилась. Он наверняка подкупил посланца. Теперь он, возможно, рассчитывает, что я уже в пути, но может явиться, чтобы потребовать от меня услуг другого рода. Ему не понадобится много времени, чтобы найти тебя.

Я не спорила. Я ведь и сама слышала, как он спросил: Где она? По голосу было понятно: его волнует не мое здоровье.

* * *

У меня за спиной Астер, Ивет и Зекия раскладывали одежду. Меня они попросили не подсматривать и не оборачиваться, пока все не будет готово. Удержаться от такого искушения мне не стоило труда, поскольку мысли по-прежнему витали где-то далеко отсюда. На сердце было тяжело, и я не могла избавиться от этого груза.

Казалось, все и всё, с чем и кем я ни сталкивалась, погрязли в обмане и лжи, от Рейфа и Кадена, до канцлера и королевского книжника – даже моя мать, – а в Санктуме по подземным пещерам расхаживают странные люди, которые были родом не отсюда. Было ли хоть что-нибудь на самом деле тем, чем казалось? Я выглянула из окна, проводила глазами птиц, летящих к себе в гнезда. Бугристый каменный панцирь погрузившегося в сон монстра и зубчатый гребень на его спине выделялись четким силуэтом на фоне темнеющего неба. Ночной мрак окутывал и без того мрачный город.

Меня потянули за штанину, и Ивет сказала, что можно смотреть. Утерев глаза, я повернулась. Ивет отскочила и пристроилась между Астер и Зекией – все трое стояли навытяжку, словно солдатики. Улыбка сползла с лица Астер.

– Что-то случилось, госпожа? У вас щеки все в красных пятнах.

Эти детские лица заставили меня опомниться – невинность и ожидание, разводы грязи и хлебные крошки, голод и надежда были на них. Хоть что-то реальное и истинное в этом городе.

– Госпожа?

Я похлопала себя по щекам и улыбнулась.

– Все в порядке, Астер.

Девочка подняла брови и оглянулась на койку у себя за спиной. Мой взгляд перескакивал с койки на сундук, оттуда на стул.

– Но это вовсе не то, что я купила сегодня, – с недоумением заметила я.

– Конечно, то! Посмотрите, вот же они на стуле, прямо перед вами. Рубашка и штаны для верховой езды, все в точности, как вы хотели.

– Но откуда все остальное? Здесь слишком много вещей. За те несколько грошей, что я дала…

Астер с Зекией схватили меня за руки и потащили к кровати.

– Эффира, Майзел, Урсула и много кто еще работали целый день, чтобы подготовить для вас все это.

Меня охватило волнение, когда я дотронулась до одного из платьев. Не изысканного покроя и не из тонкой материи – скорее уж наоборот. Оно состояло из сшитых вместе лоскутов мягкой кожи, окрашенной в приглушенные зеленые, красные и темно-коричневые тона леса и земли, и полосок меха. Покрой был неровный, подол где-то был короче, а где-то свисал до пола. Я сглотнула. Это выглядело несомненно по-вендански, но напоминало еще что-то.