Потом он свел вместе кончики пальцев и спросил моего адвоката, может ли тот на несколько минут оставить нас вдвоем. Мистер Синклер согласился и хотел было выйти из камеры, но мистер Томсон жестом задержал его.

— Как вы считаете, заключенный опасен для вас? — негромко спросил он.

Мистер Синклер улыбнулся и ответил, что он так не думает. Тем не менее мистер Томсон позвал тюремщика и поставил его у двери, после чего медленно и осторожно отодвинул стул от моего письменного стола и сел, положив одну ногу на нары и упершись локтем в колено.

— Что ж, Родрик, — начал он, — похоже, ты превосходно потрудился, вводя в заблуждение мистера Синклера.

Я ничего не сказал, поскольку его заявление явно не требовало ответа.

— Но я, увы, не из той породы, что твой эрудированный адвокат. Я исследовал сотни, тысячи людей твоего типа и, боюсь, вижу тебя насквозь. Одурачить меня будет гораздо труднее.

Меня крайне возмутило, что мистер Томсон оскорбляет мистера Синклера, но вряд ли было благоразумно вступать с ним в дискуссию.

— Тем не менее, — продолжал он, — поскольку я приехал издалека, чтобы тебя обследовать, надо приступать к делу.

Джентльмен встал и с минуту осматривал меня, все время делая заметки в маленькой тетрадке, которую, должно быть, принес именно для этой цели, и время от времени что-то бормоча себе под нос. Ни одно животное на рынке не становилось объектом столь интимного обследования, но я без колебаний подчинялся его указаниям и всяким там ощупываниям.

Закончив осмотр, мистер Томсон снова сел и положил ногу на койку.

— Теперь я собираюсь задать тебе несколько вопросов и буду обязан, если ты ответишь на них как можно подробнее, — сказал он. — Мистер Синклер заверил меня, что ты хорошо владеешь языком и можешь очень ясно выражать свои мысли. Вот и проверим, так ли это, а?

Я невольно взглянул на тюремщика, который стоял позади мистера Томсона, ничем не показывая, что следит за словами джентльмена. Его глаза были устремлены на маленькое окошко высоко в стене надо мной, и мне снова подумалось: тюремщику, должно быть, так же плохо здесь взаперти, как и мне. Потом я перевел взгляд на окно и спустя некоторое время понял, что не прислушиваюсь к вопросам мистера Томсона. Я снова посмотрел на него. Он снял ногу с моей койки и сидел так прямо, будто у него болела спина.

Он замолчал и встал. Тюремщик отступил в сторону, и мистер Томсон вышел, не пожелав мне доброго дня. Тюремщик закрыл дверь и повернул ключ в замке.

Тут я почувствовал, что, возможно, обращался с джентльменом не слишком вежливо. Я не жалел об этом, потому что он с самого начала мне не понравился, но подумал, что мистер Синклер может во мне разочароваться, и лишь потому ощутил некоторые угрызения совести.

* * *

После Праздника Урожая отец не разговаривал со мной несколько дней. Не знаю, слышал ли он, что я вытворял в гостинице, но в нашей общине немногие события проходили незамеченными и без обсуждения. Джетта тоже обращалась ко мне только в крайних случаях и отрывистым тоном, к которому я не привык. Я не знал, ведет ли она себя так потому, что не одобряет моего поведения, или у нее какие-то свои проблемы.

Теперь наши завтраки, обеды и ужины проходили в молчании, и атмосфера в доме стала еще мрачнее. В нем повисло общее ощущение ужаса, как будто все мы сознавали, что события вскоре подойдут к своей развязке.

Я все время ожидал появления на нашем пороге Лаклана Брода, но он не пришел. И все равно на меня тяжким грузом давило понимание того, что наш визит к фактору и мои глупые ухаживания за дочерью Брода не останутся без ответа. Хуже всего не сам удар, а его ожидание, и в то время я жил в тревоге, которая усиливалась с каждым днем. Меня не вызывали для участия ни в одном мероприятии Лаклана Брода, и он сам и его родственники не уходили дальше деревенского перекрестка. Я был совершенно уверен: для нас готовят не какой-то мелкий штраф, а кульминацию кампании, развернутой против нас констеблем.

Я как можно меньше времени проводил дома. Целыми днями я полол сорняки и пытался улучшить наши перспективы на урожай, но делал это без особого энтузиазма. Если я бросал работу и куда-нибудь уходил, отец не задавал вопросов и не бранил меня. Вечерами я отправлялся в холмы и сидел там, глядя вниз, на Калдуи. С высоты поселок выглядел детской игрушкой, люди и домашний скот казались не больше частичек пепла, и было трудно поверить, что любые случившиеся там события имеют какое-то значение. Я думал о мире за горами, об огромных городах на юге, о гигантском Атлантическом океане на западе, обещающем Канаду. Я ловил себя на том, что гадаю — смогу ли я в конце концов начать новую жизнь. В одном Флора была совершенно права: любого из нас ничего не ожидало в Калдуи. Зачем же тогда мне здесь оставаться? Все, что требовалось, — это однажды утром пуститься в путь и никогда больше не возвращаться.

Сперва то были лишь праздные мысли, но за время, проведенное на Карне, они начали захватывать меня всерьез. Я пока не был узником, и никакие стены не мешали мне пуститься в бега. Все, что от меня требовалось, — это переставлять одну ногу перед другой. Сперва — в Камустеррач, потом — до Эпплкросса, а после — через Перевал до большого города Джинтауна[33]. Там я смогу сесть на судно или просто продолжить путь пешком. Я ни с кем не буду прощаться, не буду составлять никаких планов, потому что ничего не знаю о мире за Перевалом.

В течение нескольких дней эта идея все больше овладевала мной, пока, наконец, не стала непреодолимой.

И это случилось в самое обыкновенное утро: я вышел из дома, прошел по ригу, перебрался через ограду и отправился в путь. Я не признавался даже себе самому, что ухожу. Я сказал себе, что просто направляюсь к Камустеррачу. Оттуда я смогу двинуться дальше или повернуть назад.

Я не взял с собой ни пожитков, ни еды, потому что взять их значило признаться себе в том, что я делаю. Я ничего не сказал Джетте и, наблюдая, как она помешивает в котле овсянку, не позволил себе думать, что никогда больше ее не увижу.

Добравшись до выступа холма, который должен был скрыть от меня Калдуи, я поборол желание оглянуться. Чтобы опустошить свой разум, я считал вслух шаги и таким образом отшагал милю до Камустеррача. Тут я прошел на дороге мимо преподобного Гэлбрейта. Он не поздоровался со мной, и я гадал — вспомнит ли он, что видел меня, когда я не вернусь.

Сначала я шел неторопливо, но, оставив Камустеррач позади, ускорил шаг. Расстояние между мной и Калдуи росло, и мне сделалось легко. Добравшись до Эпплкросса, я понял, что бегу, и, чтобы не привлекать к себе внимания, пошел медленнее. Несколько старух, сидевших на скамьях у своих домов, наблюдали, как я иду по деревне.

Приблизившись к гостинице, я заметил на дороге впереди Арчибальда Росса: он беседовал с человеком с густой бородой, в котором я узнал кузнеца, а возле их ног вился пес. Не желая встречаться с другом, я шагнул в брешь между домами и спустя несколько минут выглянул из-за угла. Теперь Арчибальд приближался, собака бежала за ним по пятам. На задах дома укрыться было негде, и, чтобы меня не заметили затаившимся между хижинами, я вышел, поправляя бриджи, как будто облегчался.