– Туннель закрыт.

– Правда? – спросила Элис. Она тяжело дышала, вспотела, волосы у нее растрепались, чемодан оттягивал руку, но она была полна решимости.

– Не слышали, что ль? Марсиане в городе.

– Но мы всего лишь хотим пройти. Если вы будете так добры и отойдете…

– Проход только для местных. Всяких мамзелей не пускаем.

Я закрыла глаза. Не ожидала, что погибну в классовой войне.

Но Элис была невозмутима.

– Фрэд Сэмпсон здесь?

– Кто-кто?

– Уверена, вы его знаете. Глава местного профсоюза. Фрэд, его жена Поппи, их дети…

– Кто его спрашивает?

– Если вы будете так любезны и передадите ему, что здесь мисс Эльфинстон – Элис Эльфинстон, – он, возможно, вспомнит меня как «фабианку».

Когда Фрэду Сэмпсону это передали, он, к моему изумлению, действительно вспомнил свою «фабианку».

Как я выяснила, Элис и другие члены женского общества фабианцев [4] уже несколько лет, с тех пор как под властью Марвина страна погрузилась в нищету, приходили в Лаймхаус, Уоппинг и другие районы возле доков, чтобы облегчить участь местной рабочей бедноты. У Элис со времен замужества остались связи в медицинских кругах, и она помогала младшему сынишке Фреда, астматику, чьим легким не шел на пользу влажный, загазованный воздух здешних мест.

Пока мы ждали у ограждения, я во все глаза глядела на Элис словно на незнакомку.

– Фабианки? Я думала, их запретили.

– Не запретили. Скорее скомпрометировали. Но я все равно вступила. Сначала одно, потом другое – и вот мы здесь, – она холодно посмотрела на меня. – Знаю, ты считаешь меня слабой и глупой. Именно такой твой деверь показал меня в своей Летописи, такой карикатурный образ он нарисовал. А после смерти Джорджа и после войны – оба этих события, не буду скрывать, сильно меня подкосили – люди стали воспринимать меня именно так.

– Но ты ведь так и ведешь себя!

– А что, разве весь человек сводится к одной его черте? Да, в дни бегства я была перепугана до смерти, но это не значит, что в этом вся моя сущность. И я не желаю оправдываться перед людьми вроде тебя, Джули, как бы вы надо мной ни издевались – да, издевались, именно так, хотя в последующие годы мне и было за что сказать тебе спасибо. Давай больше не будем об этом, договорились?

Вот так в тот невероятный день я сделала невероятное открытие. Иногда я думаю: хоть кто-то из тех, кого Уолтер упомянул в своей проклятой Летописи, не остался на него смертельно обижен?

Так или иначе, нас со всей возможной учтивостью проводили в дорожный туннель, который после высадки марсиан превратился в убежище: настоящий город под городом, с запасом еды и воды, с уборными и даже с небольшим электрогенератором. Мы хотели было двинуться дальше, но старая поговорка «Без осторожности нет и доблести» пришлась как нельзя кстати. Изможденные, перепачканные, мы решили остановиться в туннеле, туннеле, где можно было почувствовать себя в комфорте и безопасности хотя бы на какое-то время.

Только потом я узнала, что еще сделали марсиане в тот ужасный день.

Марсианский авангард, который вынудил подразделение Эрика отступить, проследовал по Вестерн-авеню, прошел через Уайт-Сити и Бейсуотер, пересек Риджентс-парк и вышел на Примроуз-хилл.

Как всем известно, именно там марсиане в 1907 году начали рыть огромную яму: многорукие машины работали днем и ночью, пока болезни не сгубили всех инопланетян. И именно там осталась стоять одинокая и недвижная боевая машина – как символ их поражения; по крайней мере мы считали ее недвижной. Мне казалось, в последние дни перед возвращением марсиан я видела, как она шевельнулась, – а теперь новые свидетели наблюдали, как она вращала головой, лишенная камеры теплового луча, и старалась поднять ноги, вмурованные в бетонный постамент. Поистине, марсианские машины в каком-то смысле были живыми – и верными своим хозяевам.

А теперь, в последний день марта 1920 года, около двадцати машин у всех на глазах возвышались над городом – и, конечно, поскольку тепловые лучи разили на много миль, любое место, откуда были видны марсиане, становилось уязвимым для их оружия. Тем временем остальные два десятка треножников, разделившись на пары или тройки, направились к вполне определенным мишеням.

Стрельба по этим мишеням шла до конца дня и продолжилась ночью. Подавив человеческое сопротивление, машины обрушились на величайший город мира. И на этот раз ущерб, который они наносили, не был случайным и бессистемным, как в 1907 году, когда предыдущее их войско вторглось в город со стороны Суррея. Теперь в их распоряжении были сведения, полученные во время той атаки; теперь они отправили на разведку летательную машину. На этот раз все разрушения были тщательно спланированы.

Одни марсиане стреляли прямо с холма, другие рассыпались по городу. Они направили тепловые лучи на важнейшие транспортные узлы, начиная с вокзалов: были разрушены Юстон, Кингс-Кросс, Чаринг-Кросс, Лондон-Бридж, Ватерлоо, Виктория и Паддингтон. Военные объекты также были уничтожены: порт в Чатеме и Вулвичский арсенал обратились в руины еще накануне, а теперь завод по производству боеприпасов в Сильвертауне вспыхнул ярче солнца – грохот от взрыва был слышен даже во Франции. Марсиане разрушили до основания многие дома и выставочные центры, в том числе Олимпию, Уайт-Сити и даже Хрустальный дворец.

Не осталось камня на камне и от символов нашей мощи: казарм Конной гвардии, где размещался штаб армии, и Уайтхолла. Уродливое здание парламента в Вестминстере оказалось не более стойким, чем его изящный предшественник. Банк тоже не устоял – сердце мировой финансовой системы не выдержало удара. До сих пор не утихают споры о том, насколько хорошо марсиане понимали назначение этих зданий. Что они могли знать об акциях и облигациях? Лично я полагаю, что марсиане – если речь не шла об объектах с очевидным предназначением вроде Вулвичского оружейного завода – ориентировались на то, насколько крупными и величественными были здания и сколько людей суетилось возле них. Зачем они нужны, было не важно – достаточно того, что они представляют для нас ценность.

Это продолжалось весь день. Когда приличную часть Лондона охватило огнем, марсиане переключились на менее заметные цели. Они взорвали газометры, уничтожили соборы (собор Святого Павла наконец рухнул), разнесли Альберт-холл, а шпили церквей, восстановленных Кристофером Реном, словно бы использовали для упражнений в меткости. Даже госпиталь Святого Варфоломея не уцелел. Наносили они и сопутствующий урон: лодки на Темзе охватывало пламенем, толпы на мостах сгорали заживо, а следом рушились и сами мосты, один за другим.