Наконец он закрыл блокнот и повернулся ко мне.

Уолтеру было уже сорок шесть. Кое в чем он не изменился: все та же растрепанная шевелюра, которая когда-то, по словам моего мужа, брата Уолтера, была рыжей – наследие уэльских предков, – но стала совсем седой после Первой войны. Все та же необычайно крупная голова с широким лбом, из-под которого смотрели синие глаза. На нем были белые перчатки, которые защищали обожженные руки. Лицо, покрытое густым слоем какой-то мази, ничего не выражало. Он посмотрел на меня, и глаза его странно блеснули: в них плескался испуг, как у загнанного зверя.

– Джули. Спасибо, что проделала ради меня такой путь.

С тех пор как Уолтер надышался дыма, его голос остался сиплым.

Я осторожно коснулась его израненной руки.

– Я тоже рада тебя видеть, Уолтер. Но я до сих пор не знаю…

И тогда он сказал:

– Мне нужно, чтобы ты поехала в Англию. И исполнила мой план. За Кордон, к марсианам.

У меня перехватило дыхание. В этом весь Уолтер: то нагоняет туману, то рубит сплеча.

– Об этом, конечно, все знают. И Эрик тоже. Все, вплоть до самого Черчилля – так мне сказали. И считают, что это неплохая идея, – чего я, признаться, не ожидал, – он внимательно на меня посмотрел. – Тебя это шокирует?

– Я… я не знаю. Возможно, на каком-то уровне я это предчувствовала – на подсознательном, как, возможно, сказал бы твой приятель Фрейд. Военное министерство не стало бы просто так селить меня в отель на Унтер-ден-Линден, правда же?

Уолтер рассмеялся.

– Не думаю. Но у нас по-прежнему есть выбор. Я, например, выбрал для нас это место встречи.

– Под открытым небом, напротив завода? Хорошо, хоть дождя нет, – язвительно проговорила я.

Он поглядел на меня.

– Я об этом даже не подумал. Знаешь, марсиане, до того как прилететь сюда в 1907 году, и не слышали о дожде – они выращивали посевы на своей благословенной сухой планете. Если ты никогда не видел дождя, наверное, трудно предугадать его заранее. Если бы в то лето им не повезло с погодой, дождь мог бы прибить их черный дым, не дав ему унести ни одной жизни. Иногда мне кажется, что я и сам наполовину марсианин.

– Чушь, – твердо сказала я. – Ты просто слишком много времени провел в одиночестве. Или в компании венских умалишенных – что немногим лучше.

Он попытался выдавить улыбку.

– Что до этого дворца промышленности – это турбинный завод, и он принадлежит Всеобщей электрической компании.

– Да, я слышала о них. Их акции пользуются в Нью-Йорке большим спросом, особенно со времен войны в Европе.

– И все-таки зрелище впечатляет, правда? Все эти постройки на северо-востоке, весь этот промышленный район. И вот его жемчужина. Здание называют модернистским – что бы это ни значило.

Я встала и прошлась по улице, чтобы лучше рассмотреть громаду завода.

– Он мог бы служить ангаром для цеппелина, такой гигант. Но где здесь модернизм? Мне этот завод не кажется современным. В нем есть что-то римское. Напоминает огромные светские здания – термы, например.

Уолтер кивнул:

– Удачное сравнение. Светское здание, не религиозное, не собор вроде тех, что возводили наши предки, – вот в чем выражается дух нашей эпохи. Конечно, это современное здание. Новое, как и весь Берлин. Всего пятьдесят лет, всего пару поколений назад здесь была просто столица Пруссии; теперь это столица Срединной Европы [5]. Кстати, о столицах: как там Париж?

Я пожала плечами:

– Так себе. Ходят слухи о забастовках, о новом поколении харизматичных лидеров, которые изгонят немцев и восстановят национальную гордость, – возможно, речь о коммунистах.

Он кивнул.

– Иногда я удивляюсь, почему современные немцы, которые построили это, – он указал на завод, – не взбунтуются и не свергнут своего напыщенного князька и его распутного пройдоху сына, которые правят ими, словно вокруг нас до сих пор средневековая Пруссия. Но вот что интересно: считают ли марсиане хоть кого-то из нас цивилизованными? Да, они признают наше мастерство в создании техники, и та представляет для них опасность – даже во время Первой войны они громили пороховые склады и так далее. Но, возможно, наши машины и города кажутся им порождениями слепого инстинкта. Человек ведь может разорить муравейник невзирая на то, насколько сложно он устроен. Не исключено, что они и вовсе не считают эту войну войной. Быть может, само значение этого слова им неизвестно. Наши звездочеты в высокогорных обсерваториях изучили Марс как никогда подробно, хотя работали в условиях строгой секретности. Мы своими глазами увидели планету, где организация пронизывает все, где единая цивилизация с блеском распорядилась скудными ресурсами; все это идеально воплощено в безупречной геометрии каналов. Как замечает Уоллес, недостаток воды обычно не способствует всеобщему единению, а служит причиной для раздора, – он ссылается на опыт британцев в Индии, где контроль над водой оказался в руках элиты, что еще сильнее укрепило социальное расслоение. Быть может, он и прав, но я готов поспорить, что любая подобная война на Марсе, если она и происходила, происходила в далеком прошлом – в геологическом. Я полагаю, что те, кто прилетел с первой волной, в 1907 году, вообще не были солдатами. Это были исследователи, возможно, даже фермеры. Наш мир казался им диким, населенным неразумными животными, и на самом деле у них не было оружия – только обычные фермерские инструменты. Кто-то уже отмечал, что со времен Первой войны марсиане не продвинулись в технологиях, в отличие от нас с нашими аэропланами. Но это совершенно естественно: марсианскому обществу миллионы лет, и устройства вроде тепловых лучей они давно довели до совершенства. Да, они приспособили их к земным условиям, как и летательные машины… Но что действительно эволюционировало, так это их стратегия, – и нам следовало бы это предвидеть. Однако самодовольные павлины, которые нами правят, не смогли этого учесть. Ну что за чушь про девятнадцать часов? Подумать только, скольких жизней стоила эта благоглупость! – он бросил взгляд на ясное небо. – А теперь планеты опять выстраиваются в одну линию. И это дает марсианам новый шанс переплыть тот темный космический океан, что нас разделяет.

– Угу, – сказала я. – Так в чем же состоит твой гениальный план, Уолтер? Зачем мне ехать в Англию?

– Все просто. Чтобы поговорить с марсианами. Нам надо вступить в переговоры. Это наша единственная надежда.

Я была ошарашена.

– Как? И с чего марсианам к нам прислушиваться?

– Как? С помощью символов, конечно.

Прежде чем я успела расспросить его подробнее, он понесся дальше: