Вечером я поздно вернулась от подруги. Чувствовала себя счастливой, почти беззаботной. Войдя в дом, я по обыкновению спросила, нет ли мне писем. Оказалось, пришло одно письмо – от Евы. Меня охватило странное и зловещее предчувствие. Я разорвала конверт. Меня поразило, каким аккуратным почерком было написано это письмо, будто сестра нарочно выводила буквы. Я сразу догадалась, что Ева медленно и бережно подводит меня к чему-то важному.

Но как же больно, ах, как же больно… Маминка, наша дорогая маминка, за чью сохраненную жизнь я благодарила Бога каждый день, маминка, которую хотела окружить смехом, любовью и заботой, ради которой мечтала работать… ее больше нет. Она умерла от тифа в Бельзене через два дня после окончания войны.

Бог, где же ты был?

Вот как бережно и ласково моя любимая сестра сообщила мне эту новость. «За окном светит солнце, – написала она, – оно улыбается миру, повидавшему немало горя и страданий. Возможно, это Бог показывает нам, что красота и покой существуют на небесах, и Он смотрит на нас с небес и говорит: верьте в меня, и однажды вы придете ко мне. Вы воссоединитесь на небе и забудете все горести этого мира».

«Хватит ли тебе храбрости, моя сестра? Хватит ли веры и мужества? Конечно хватит! Ты – дочь своего отца и матери, в какой-то мере ты и мое дитя. Мне бы очень хотелось уберечь тебя от того, что я должна сказать, но я не могу. Верушка, мама дожила до освобождения Бельзена британскими войсками, дожила до конца войны и успела порадоваться нашей победе. Она умерла от тифа не в руках нацистов, а в ласковых английских руках в английском госпитале. Верушка, храбро взгляни на небо и прошепчи: спасибо, Господи, что позволил ей дождаться конца войны».

«Ты такая прекрасная актриса, Верушка, так не подведи и сыграй свою роль! Зрители рукоплещут, тебе осталось лишь доиграть, пока не опустится занавес. Сколько спектаклей еще не сыграно, сколько времени впереди, и всю жизнь мама будет рядом, очень близко. Слышишь, как она шепчет Господу: не бросай их, пусть им хватит сил и мужества, пусть верят, что однажды мы встретимся на небесах и воссоединимся навеки».

Ева еще много всего написала. О Боже, помоги нам!

Тетушка Марджери и ее семья окружили меня сочувствием и заверили, что я всегда найду в их доме приют. Но мне нужен мой дом. Их сочувствие и слезы невыносимы. Я должна остаться наедине со своим горем.

Помимо ужасного осознания, что я больше никогда не увижу мою любимую мамочку, одна мысль меня не покидает: я не должна колебаться, я должна поступить, как решила, и вернуться на родину. Да, теперь мне будет тяжело, очень тяжело, но я молода и хочу помочь восстановлению своей страны. Я хочу доказать, что могу быть самостоятельной, не боюсь тяжелого труда и неопределенного будущего. Сейчас мир кажется одиноким и пустым. Но, хотя я одна и, возможно, даже осталась сиротой, у меня есть Ева. Маминка, если есть на свете рай, ты наверняка там, далеко от мирских невзгод. Ты улыбаешься мне с фотографии, и я тоже пытаюсь улыбаться. Я всегда буду просить у солнца и звезд, чтобы передали тебе мои поцелуи, и постараюсь заслужить право однажды последовать за тобой на небеса. Возможно, там ты уже встретила отца… Мне так одиноко, я так сильно горюю, но знаю, что не должна отчаиваться, потому что тогда ты тоже будешь несчастна. Жизнь будет продолжаться, а я приму все, что выпадет на мою долю, и не сломаюсь, обещаю. Я буду идти по жизни с высоко поднятой головой, как истинная дочь своей матери и отца. Я всегда буду ощущать рядом ваше присутствие и постараюсь никогда вас не подвести.

Думаю, именно в ту ночь, 18 июля, закончилось мое детство. А меньше чем через неделю последовал последний удар, и наши худшие опасения подтвердились. Пришла телеграмма от тети Берты, в ней говорилось, что наши мама с папой умерли. Она вернулась в Прагу одна.

Я все время спрашивала себя: почему судьба обошлась с нами так жестоко? Сначала притворилась, что вернет нам обоих родителей, заставила поверить, что у нас есть будущее, что мы будем вместе, а потом разрушила наше счастье так безжалостно, нанося удар за ударом, пока наши надежды не рассыпались в прах и не рухнули, оставив вокруг лишь пустоту.

Мы с Евой пытались утешать друг друга. Все искренне старались меня приободрить и помочь, и это было очень трогательно. Я же черпала силы из слов методистского проповедника: «Они все еще живы, все еще здесь, все еще с тобой, все еще с Господом». Но внутренне я онемела и ничего не чувствовала, не могла ни плакать, ни смеяться. С глубокой печалью в сердце я смотрела в пустое будущее, где чернели обломки моей мечты.

А потом тетя Берта прислала еще одну телеграмму и посоветовала нам с Евой пока остаться в Англии.

Я проигнорировала ее просьбу. Разве я могла остаться? Я никогда даже не рассматривала такую возможность. В этот переломный момент своей жизни я не представляла для себя другого будущего, кроме как в Чехословакии. Во мне пламенел патриотизм, взращенный школой. Моя страна во мне нуждалась – я не сомневалась, что она примет меня с распростертыми объятиями. Какой бы трудной ни оказалась жизнь без родителей, у меня имелись обязательства перед их памятью и перед своей страной. Я считала своим долгом вернуться на родину.

До выпускных экзаменов Евы в медицинском колледже оставалось еще несколько месяцев, и, хотя она не пыталась меня разубедить, она все же предложила отложить мой отъезд до этого срока, понимая, что если мы вернемся вместе, нам будет проще. Но мне не терпелось. Я хотела вернуться в Прагу к началу нового учебного года. Мне нужно было выяснить, выжили ли другие члены нашей семьи, а еще я хотела узнать как можно больше о судьбе родителей. Я утешалась мыслью, что меня ждет тетя Берта, мамина родная сестра. По крайней мере, я не буду совсем одна.

Она рассказала, что папу застрелили во время «марша смерти», но никто не знал, где и когда. Я не осмеливалась цепляться за проблеск надежды, но ничего не могла с собой поделать. Что, если он все-таки не умер? Что, если лежит сейчас в каком-нибудь госпитале и не может связаться с нами, потому что слишком слаб? Я должна вернуться домой!

В начале августа мне велели немедленно явиться в школу: мой класс репатриировали через две или три недели.