же рюкзак, что был со мной, когда я бежала в Англию в 1939 году, я вышла из самолета и попала в совершенно иной мир, в котором уже не было ничего общего с тем миром, откуда я уехала несколько лет назад. А мой рюкзак был набит мылом, зубной пастой и сигаретами – мне сказали, что теперь это лучшая валюта.

Меня никто не встретил, но нас никто и не ждал. Лишь у Алисы в Праге была сестра, приехавшая раньше, а поскольку в послевоенные годы никакой связи между Чехословакией и Англией не было, она приходила в аэропорт каждый день и караулила Алису.

– Пожалуйста, свяжись с моей тетей и скажи, что я приехала, – сказала я, вдруг засомневавшись, что скажет тетя Берта, узнав, что я проигнорировала ее совет и не осталась в Британии.

Я еле успела сунуть сестре Алисы бумажку с тетиным адресом, как меня проводили в автобус без крыши, направлявшийся в центр для репатриантов. Центр находился в здании школы, где устроили общежитие с рядами коек. Тут был карантин и временный дом для тех, кому больше некуда было идти. Мы выглядели странно и чувствовали себя там странно – хорошо одетые, сытые, здоровые, не то что другие обитатели центра, пережившие концентрационные и трудовые лагеря. Было больно смотреть на этих несчастных людей, чье присутствие служило болезненным напоминанием о страданиях моих родителей. Мне не терпелось скорее оттуда уйти.

Сироты войны находились на попечении государства, но на деле мы никому не были нужны. Когда я расспросила человека, который, кажется, заведовал этим центром, и объяснила, что у меня есть родственница, тот резко ответил, что все должны пройти медицинское обследование, а до тех пор оставаться на карантине, как и прибывшие из концлагерей. Мы принялись громко протестовать и достали сертификаты, где было указано, что перед отъездом из Британии нас привили от всевозможных болезней и мы совершенно здоровы. Но директор центра даже не взглянул на наши справки, пожал плечами и произнес: «Правила есть правила: вы никуда не пойдете». Нам пришлось остаться, и мы были этим очень недовольны.

Мне повезло. Тетя Берта получила мою записку и на следующий день пришла меня забрать. К счастью, никто не стал возражать, и это подтвердило мою догадку, что на самом деле нас держали в центре, потому что власти не понимали, как с нами поступить. Позже я выяснила, что моих одноклассников, которые вернулись в Чехословакию и узнали, что у них не осталось живых родственников, поместили в приюты или приемные семьи. Тех, кому исполнилось семнадцать, объявили совершеннолетними, выделили общежитие, а дальше, по сути, предоставили самим себе. Мне повезло, что у меня была тетя Берта.

Никогда не забуду нашу встречу. Когда мы прощались, я была еще ребенком, теперь же стала молодой женщиной. Ребенок никогда не смог бы ощутить сострадания и любви, что пробудила во мне тетя Берта, когда появилась на пороге, такая хрупкая, что, казалось, ее мог подхватить и унести ветер. Но сильнее всего меня потрясла не ее болезненная худоба и осунувшееся бледное лицо, а ее глаза: в них стояла глубокая невыразимая печаль, несмотря на то, что она явно была рада меня видеть.

– Верушка, Верушка, неужели это ты? – воскликнула она, и я бросилась ей навстречу. Обняв ее, я поклялась, что сделаю все, что в моих силах, лишь бы развеять грусть в ее глазах.

Тогда я в первый и последний раз видела, как она плакала, и тогда же она в первый и последний раз обняла меня и прижала к груди. Помня, как скупа она всегда была на эмоции, я обрадовалась этому и инстинктивно поняла, как она обрадовалась. Я также поняла, что она не станет укорять меня, что я не послушалась ее совета и вернулась.

К моему удивлению, тетя отвела меня не в просторную квартиру, где прожила всю жизнь с моими бабушкой и дедушкой. Во время войны туда въехал мясник, чья лавка находилась в том же квартале, а съезжать наотрез отказался. Он совсем не был в восторге оттого, что тетя Берта, некогда его постоянная клиентка, выжила в концлагере, вернулась и потребовала то, что принадлежало ей по праву. Его не интересовало, что мебель и почти все в квартире принадлежало тете, это были мелочи. Жилищное ведомство Праги проявляло такое же безразличие. С жильем в Праге были проблемы, тысячи бездомных оказались на улице. Власти не хотели выселять из квартиры семью мясника из четырех человек и отдавать ее двум незамужним женщинам, и обстоятельства этого дела никого не интересовали. Их не заботило, кто прав, кто виноват и на чьей стороне мораль. «Мы рассмотрим вашу заявку, – сказали в ведомстве, – а пока найдите жилье или мы предоставим вам койку в общежитии».

Так я оказалась в квартире, ставшей моим домом на следующие несколько месяцев. Это была двухкомнатная квартира, принадлежавшая младшему двоюродному брату мамы и тети Берты Карелу и его жене Миле. Оба чудом выжили во время Холокоста. Хотя у меня не было отдельной комнаты и нам с тетей приходилось спать в одной кровати, там я чувствовала себя как дома. Я оказалась среди родственников – настоящих родственников, которые знали всю мою семью. Мне нравилось слушать истории о маме и папе в юности, о периоде романтического ухаживания и любви, которая расцвела как раз в загородном доме Карела в горах Крконоше. Хотя Карелу тогда было десять лет, ему запомнилась мамина красота и кроткость и папино грубоватое обаяние. Он часто играл роль их незаметного, но преданного спутника.

Я прониклась еще большей симпатией к Карелу и Миле, узнав, что их, как и мою тетю, интернировали вместе с моими родителями. Но им было невыносимо рассказывать об ужасных военных годах, слишком недавно все это случилось и слишком болезненными были переживания. А сейчас я понимаю, что даже если бы мне рассказали правду, я бы тогда не смогла осмыслить ее и пережить. Мне сообщили лишь голые факты: накануне депортации тетю Берту арестовали гестаповцы и посадили в тюрьму в Праге. Бабушка от потрясения умерла, но, по крайней мере, не увидела ужасов концлагеря. Дед умер в Терезине, страдая от болезни и одиночества. Томми и Гонза, мои двоюродные братья, которые чуть не уехали в Англию в 1939 году, дожили до конца войны, но, как и мама, умерли от тифа в Бельзене. Тетя Берта выхаживала всех троих и всех троих потеряла: Томми умер 1 мая, в свой шестнадцатый день рождения; мама – 10 мая, а Гонза – 21. Все они умирали у нее на руках. Неудивительно, что горе и депрессия сопровождали ее неотступно до конца жизни. Родители Томми и Гонзы погибли в Освенциме, как и две папиных сестры и их семьи.