Из наших родственников, помимо тети Берты, Карела и Милы, удалось выжить лишь кузине Хеде: та бежала во время перевода из одного лагеря в другой и до конца войны пряталась у добрых людей. Что до отца, мы так и не получили доказательства его смерти. В документах значился неподтвержденный статус: «пропал без вести, вероятно, погиб».

Я пыталась не зацикливаться на трагедиях прошлого, а сосредоточиться на текущей действительности и привыкнуть к новой жизни. Я понимала, что это будет нелегко и мне предстоит преодолеть много препятствий. Во-первых, предстояло освоиться в новой школе. Уже через несколько дней после моего возвращения начинался осенний семестр. Мне осталось учиться два года перед поступлением в университет, и я не сомневалась, что полученное в Великобритании образование хорошо подготовило меня к обучению в выпускных классах.

В то же время, впервые войдя в новый класс, я сильно нервничала и заволновалась еще сильнее, увидев, с каким неприкрытым и отнюдь не дружелюбным любопытством разглядывают меня новые одноклассники. Как же я обрадовалась, увидев среди тридцати незнакомых лиц два знакомых! Гонза и Сеппи, мои одноклассники из Абернанта, тоже поступили в мой класс и, кажется, нервничали и стеснялись не меньше моего.

Учеников, что разглядывали нас, как диковинных зверей, можно было понять. Гитлер изгнал евреев из Чехословакии много лет назад, и эти люди думали, что мы никогда не вернемся. Как же они удивились, увидев в своем классе трех еврейских детей!

К нашему разочарованию и ужасу, учителя отнеслись к нам не лучше. Некоторые вели себя дружелюбно, но другие держались безразлично и отстраненно, словно само наше присутствие было им неприятно, как и то, что мы провели военные годы в относительном комфорте и безопасности, в то время как им пришлось пережить все тяготы нацистской оккупации. Все эти годы им приходилось ходить по струнке, чтобы сохранить работу, и это оставило на них отпечаток. Антисемитская пропаганда сделала свое дело, и никто из учителей не собирался лезть из кожи вон, чтобы вернувшиеся еврейские дети чувствовали себя уютно или видели, что им рады, хотя им было прекрасно известно, что мы потеряли родителей и лишились дома.

После дружелюбной расслабленной обстановки нашей школы в Уэльсе мы искренне не понимали и обижались, столкнувшись с почти враждебным отношением земляков, и старались завоевать доверие и благосклонность преподавателей и одноклассников, отчаянно желая стать «своими». И хотя ситуация постепенно улучшалась, своими мы так и не стали. Тогда впервые в послевоенной Чехословакии я ощутила на себе клеймо еврейки.

Были и другие проблемы. В первую очередь нам с тетей Бертой нужно было решить, где мы будем жить. Карел и Мила решили начать новую жизнь, забыв о прошлом, и ждали ребенка. Я понимала, что, когда он родится, нам станет тесно в квартире. Оставалась единственная надежда, что нам вернут старую тетину квартиру, но в этом вопросе мы далеко не продвинулись.

Видя разочарование и отчаяние тети всякий раз, когда та возвращалась из жилищного ведомства, я решила сама взяться за дело с юношеской энергией и решить вопрос с властями. Я начала звонить им беспрестанно, забросала их письмами и приходила лично, подчеркивая срочность ситуации и все еще наивно веря, что в мире все делается по правилам, как было в Великобритании.

Наконец нам ответили. Наше дело пересмотрели и решили, что госпожа Кестнер имеет право на свою старую квартиру. Но поскольку из прежних квартирантов осталась она одна, ей выделили всего одну комнату – самую маленькую. Власти не приняли во внимание тот факт, что вскоре с нами будет жить Ева, но поскольку госпожа Кестнер теперь являлась законной опекуншей Веры Диамант, своей осиротевшей племянницы, которая планировала проживать вместе с ней, добавили к комнате крошечную кухню и разрешили нам пользоваться общим туалетом, но не ванной – та оставалась в исключительной собственности семьи мясника.

Все это казалось насмешкой судьбы и страшной несправедливостью, но мы нуждались в крыше над головой и вынуждены были пойти на эту уступку. И вот однажды пасмурным ветреным днем мы переехали в холодную тесную комнатушку, которая никогда не прогревалась, сколько бы ни светило солнце, так как окна выходили на север в темный двор. Я оглядела обшарпанную комнату, заставленную старой мебелью мясника. Себе этот наглец захапал всю лучшую дедушкину мебель, даже его любимое кресло.

– Не расстраивайся, – взмолилась я, глядя в расстроенное тетино лицо и стараясь говорить бодрым неунывающим голосом. – Мы наведем здесь уют, вот увидишь. – Но внутри меня все кипело от негодования. Разве можно так бездушно относиться к людям, пережившим столько тягот? Ведь мы один народ!

Оставалось еще одно испытание: мне нужно было найти в себе мужество и силы вернуться в Челаковице, мой родной городок, где прошло мое счастливое детство. Шли недели, а я все откладывала эту поездку. Даже в Праге, где мы никогда не жили, жизнь без родителей казалась невыносимо пустой. Что же будет, когда я окажусь там, где каждая улица, каждое лицо станут напоминать мне об утраченном счастье?

Но я все равно мечтала съездить в Челаковице, увидеться с Мартой и друзьями нашей семьи, перенестись назад во времени и испытать горько-сладкую боль воспоминаний. Имелись и другие, практические соображения: перед депортацией мама отдала наши накопления, ценные и личные вещи на хранение нескольким друзьям. Перед смертью она описала тете, что кому отдала, и тетя считала, что я должна вернуться и забрать то, что по праву принадлежало нам с Евой.

– Прошу, отпусти меня одну, – сказала я, так как не хотела, чтобы она видела мои слезы, а их было не избежать, и ощущала на себе тяжесть моих переживаний. К тому же это было мое испытание, которое я должна была пройти сама, без чьей-либо помощи. Так однажды в субботу я села на поезд, на те же неудобные сиденья, где я в детстве ерзала каждое воскресенье по пути к бабушке и дедушке и обратно. Поезд тарахтел по знакомому маршруту, а я вспоминала себя в детстве и ощущала гораздо старше своих семнадцати лет. Счастливые годы, проведенные в Британии, казались такими далекими, будто все это случилось с другой девочкой в другом мире. Возвращение в родную Чехословакию далось мне намного сложнее, чем приезд в чужую Англию. Там меня приняли как свою, здесь же я чувствовала себя почти изгоем. И все же это была моя страна, и мое место было здесь…

На вокзале ничего не изменилось, даже начальник станции остался тот же. Я проскользнула мимо него и зашагала по неровной булыжной мостовой главной улицы мимо кинотеатра, который был и спортзалом, и залом для танцев, куда я так часто ходила, мимо магазинов, где покупала все нужное для мамы,