Тася, я обиделся на него, но потом стал размышлять. И понял, что он прав. Во-первых, надо привыкать к тяготам войны. Во-вторых, пусть даже Ващенко не совсем прав, пусть он грубоват (Витя Малышкин, например, обижается, что он всем тыкает, а его презрительно называет студентом, Витя действительно успел побыть студентом), у него всего три класса образования, он говорит неграмотно, он, прямо скажем, по уму не академик, но приказ есть приказ. Смешно представить, если на передовой такой же сержант скажет: «Будьте любезны, товарищ Малышкин, не хотите ли подняться в атаку?» Он крикнет: «В атаку!» Да еще добавит пару русских слов, как у нас тут принято. Потому что нет времени на другие слова.

Мы ждем отправки на фронт. Я выполняю все нормативы по сборке-разборке винтовки и пулемета, по стрельбе (не блестяще, сказываются 0,2% близорукости, которая у меня, увы, имеется), но вполне нормально.

Уверен, что ты хорошо сдала сессию.

До встречи!

14.2.1940

Родная Тася, все ощутимее приближение настоящих боев. Совсем не занимаемся строевой подготовкой, зато много стрельбы и тактики.

Полк объявлен на военном положении. Никаких увольнительных, все личные вещи при выходе на полевые занятия иметь в ранце. Потому что могут отправить прямо с поля.

Пишу наскоро.

Кончаются конверты, а купить их тут почему-то нельзя. В части есть безмарочные для красноармейских писем, если что, пошлю в таком конверте.

Нас переодели: теперь каски вместо буденовок и сапоги.

Все предвкушают, что будет впереди.

Мы второй раз приняли присягу, потому что прежние документы то ли остались в том городе, где мы были, то ли как-то затерялись. Малышкин начал шутить по этому поводу, Ващенко дал ему наряд. И правильно: в таком лихорадочном ритме жизни все может случиться. И с такими вещами не шутят.

28.2.1940

Дорогая Тася, мы каждую ночь тренируемся, погружаемся в вагоны по тревоге. А потом выгружаемся. И так уже почти неделю, а отправки все нет.

Пишу, как видишь, совсем мало, времени нет.

Обнимаю тебя (извини за наглость, но это только образное выражение).

2.3.1940

Родная Тася, уже вовсю отправляют эшелоны. Мы на очереди.

Спасибо, что простила мне мою письменную (ведь не на самом же деле) наглость. Теперь с полным правом пишу: обнимаю тебя.

А ты – как хочешь, это твое право.

Если тебе кто-то понравится, я это пойму.

Я стал понимать намного больше, в том числе в отношениях людей.

Например, Котусов, тоже, как и Малышкин, студент и москвич, начал тут бегать к какой-то женщине. И всем про это рассказывал. Я не вытерпел и сказал ему:

«Заткнись! Ты не имеешь права рассказывать про женщину такие вещи!»

А он ответил:

«Это такая женщина, что про нее все можно рассказывать, она обслуживает полгорода!»

Тася, разве это правильно? Зачем ходить к женщине, если ты ее не уважаешь?

Обнимаю и целую тебя (очередная наглость с моей стороны!)

13.3.1940

Родная Тася, пишу тебе из нового места.

Во-первых, ты зря вспомнила Фрицу в своем предыдущем письме. Да, там тоже не было полного уважения с моей стороны, но она, кроме меня, ни с кем больше в это время не была, не надо сравнивать. Я ее не защищаю, просто не хочу, чтобы о человеке судили меньше, чем он является на самом деле.

Мы два дня назад прибыли с эшелоном. Уже не пели песен, были все немного притихшие. Думали, что ждет впереди. Я тоже думал. Я не боюсь смерти, я боюсь одного: что она придет преждевременно, когда я еще ничего не успею сделать. Я поделился мыслями со своим первым номером Сашей Свинаренко. Он старше меня, но не закончил школу, работал на заводе. И очень умный от природы человек. Он сказал: «Самое лучшее – совсем не думать о смерти. Ты попал на линию фронта, тебе дали цели, ты должен по ним попасть. Все, больше ни о чем думать не надо».

Он прав. Я часто чувствую, как мои мысли мне мешают. То есть я осознанно не боюсь смерти, а тот, кто совсем о смерти не думает, а просто готов выполнить задачу, они на самом деле умнее.

Но все это оказалось напрасно.

Мы опоздали.

Война кончилась нашей победой.

И я рад, что это так, но гнетет ощущение, что мне не хватило какого-то дня, чтобы успеть, как говорится, понюхать пороха. Это немного обидно.

Но наша победа превыше всего.

Обнимаю и целую тебя!

18.3.1940

Уважаемая Таисия, здравствуйте!

Я не нарочно называю Вас на Вы, просто теперь не имею другого права.

Не расстраивайтесь, я не обижаюсь, что Вы начали серьезные отношения с Романом Кашиным. Но меня удивило то, что у Вас это началось еще зимой, а Вы мне не написали об этом ни слова. Вы разрешили письменно обнимать и даже целовать себя, а сами в это время… Но – замнем.

Про то, что Кашин с зимы в Саратове, я тоже не знал.

В общем, я не знал ничего.

Почему?

Вы считали, что нельзя меня беспокоить, когда я мог погибнуть на фронте? Это благородно с Вашей стороны, но неправильно. Я достаточно мужественный человек. Я бы не полез под пули из-за этого. То есть я пошел бы под пули, но совсем по другим причинам.

Я желаю Вам счастья. Не передаю привет Кашину, это будет лицемерием, я не хочу врать. Да, отношение у меня к нему плохое, и я этого не скрываю.

Последняя просьба: пожалуйста, уничтожь мои письма.

Или передай их Кате, моей сестре, упаковав и попросив не читать, пока я не вернусь. Твои письма, которые у меня сохранились (а сохранились не все по понятным причинам), могу выслать в любой момент по твоему желанию.

Извини, по привычке перешел на ты.

Всего Вам доброго, Таисия, счастья в личной жизни и успехов в учебе.

И это не злая ирония, я пишу это от чистого сердца.

Не Ваш теперь (да и никогда им не был),

4.5.1940

Катюша, сестренка!

Меня огорчило, что ты обиделась на то, что я писал посторонней девушке, а не тебе. Пойми, мой сестреныш, ты хотя и очень у меня умненькая, но есть вещи, которые тебе знать рановато. Поэтому я присылал тебе только открытки.