— Ну вот, таперь они бум-бум, что мы тута, — сказал Явор Заядло, вытирая слёзы.

— О эо ыло? — спросила Тиффани, ощупывая зубы, чтобы проверить, все ли на месте.

— Вильям сыгранул боль-музыку, — объяснил Явор Заядло. — Ты её не слыхаешь, тамушта она слишком пищавая. Но псинки слыхают, у них от этого бошки бо-бо. А ща мы топс-топс быро, пока Кралька кого ишшо не заслала.

— Их послала Королева? Но они же будто из кошмарного сна явились! — удивилась Тиффани.

— Точь-точь, — подтвердил главный Фигль. — Там-то она их и добывает.

Тиффани посмотрела на Вильяма — он невозмутимо менял обратно трубки своей визжали. Поймав её взгляд, он неожиданно подмигнул:

— Мы, Фигли, музыку оченно уважаем, — и кивком показал на снег у её ног.

Там лежал маленький жёлтый мишка, сделанный из чистейших искусственных красителей и ароматизаторов.

А снег вокруг Тиффани таял и таял…

Двое пикетов с лёгкостью несли Тиффани, она летела над снегом, слева и справа бежали воины клана.

Небеса без солнца… Даже в самые пасмурные дни обычно видно, где за облаками прячется солнце. Но не здесь. И было в этом мире ещё что-то странное, что-то такое, что Тиффани никак не могла ухватить и назвать. Как будто это место — ненастоящее. Она не могла сказать, откуда у неё такое ощущение. Горизонт был так близко, что, казалось, протяни руку — и дотронешься. Глупо.

И всё здесь было какое-то… незаконченное. Вот, например, деревья в лесу впереди. «Дерево — это дерево, — думала она. — Близко ли, далеко ли, оно всё равно дерево. Ствол, ветки, корни. Даже если дерево издали кажется просто расплывчатой кляксой, ты знаешь, что всё это у него имеется».

Но здесь деревья были другими. Тиффани не оставляло ощущение, будто они на самом деле — просто расплывчатые кляксы, а ствол, ветки и корни отращивают, когда она приближается настолько, что пора уже различать детали. Как будто спохватываются: «Кто-то идёт! Быстрее! Прикидываемся настоящими!»

Это было словно путешествовать по картине, где художник не особенно старался прорисовать то, что далеко, но стоит куда-нибудь посмотреть, и он спешно пытается придать предметам правдоподобие.

Воздух был холодным и мёртвым, как в старом подвале.

Когда они вошли в лес, свет потускнел. Между деревьями он стал казаться голубоватым и зловещим.

«Нет птиц», — подумала Тиффани.

— Стоп!

Пикеты замедлили ход, но Явор Заядло вмешался:

— Лучше не болтуваться тута почём зря. Вперёд, ребя!

Тиффани достала из кармана жабу.

— О тшьёрт, — сказал жаб. — Плохо дело. Мне положено быть в спячке.

— Почему всё вокруг такое… странное?

— Ничего не могу сказать. Я просто вижу снег, вижу лёд, вижу, что замерзаю до смерти. Так говорит моя внутренняя жаба.

— Но тут не настолько холодно!

— А мне… очень… холодно. — Жаб закрыл глаза.

— Я сказану тебе, хде ты, — вмешался Явор Заядло, не переставая насторожённо вглядываться в голубоватые тени. — Ты бум-бум эту гнусну мелюзговину, что присасывается к буранам? А как нажрётся крови, то отваливается? Дыкс от, весь этот мир — такая мелюзговина.

— В смысле, он как клещ? Паразит? Вампир?

— Ах-ха. Околачивается в округах, пока не сыскнёт слабое место, хде никто не зырит. И тады открывается дверь, и Кралька засылает свой народец. Шоб грабить, понимашь? Зерно с амбаров тырить, скотов гонять…

— Мы для неё му-зверей тырили, — подсказал Туп Вулли.

— Вулли, — проговорил Явор Заядло, направив на него свой меч. — Помнишь, я грил тебе, шоб ты вдругорядь думал поперёд, чем свой жиренный рот раззявливать?

— Ах-ха, Явор.

— Дыкс эт’ был тот-сам рядь. — Явор Заядло отвернулся от него и смущённо посмотрел на Тиффани. — Ах-ха, мы были самолучшие тырщики Кральки. Верзуны даж на охоту не высуйносили, боялись синих человеков. Но ей всё было мало. Она завсегда хочет ишшо. А мы грим: непрально тырить последнюю хрюксу у старуксы или еду у тех, кому самим закуснуть нечем. Любой Фигль, понимать, лехко утибрит золоту плошку у наплюмаженного верзуна, но…

Когда им пришлось украсть чашку, где старик хранил свою вставную челюсть, им стало стыдно, сказали пикеты. Нак-мак-Фигли обожают хорошую драку и весёлый разбой, но в чём интерес побить слабого и ограбить бедного?

У кромки сумрачного леса Тиффани слушала историю мира, где ничего не растёт, где не светит солнце, и если что-то здесь появляется, значит, оно не отсюда. Этот мир брал и брал, а взамен давал лишь страх. Он совершал разбойничьи набеги, приучал людей оставаться в постелях, когда они слышат странные звуки по ночам. Потому что, когда кто-то пытался воспротивиться, Королева вмешивалась в их сны.

Тиффани не поняла толком, как она это делала, но именно оттуда, из снов, появились злейхаунды и прочие чудовища. Эти сны были не похожи на обычные. Ближе к реальности. Королева делала их… плотнее.

Ты проваливался в такой сон и исчезал. И не просыпался, пока чудовища тебя не нагонят…

Слуги Королевы воровали не только еду. Людей тоже.

— Дудошников, к примеррру, — сказал Вильям Гоннагл. — Эльфы и фейки не могут игрррать музыку. Если кто хорррошо игрррает, она его похитит заррради музыки.

— И она ворует детей, — проговорила Тиффани.

— Ах-ха. Твой мал-мал братик не первой, — подтвердил Явор Заядло. — Тута полна куча хаханек и хиханек, понимать. Она-то думкает, что бум-бум, как с ребёнками обращаться.

— Старая кельда сказала, Королева не причинит ему вреда, — произнесла Тиффани. — Ведь это правда?

Все мысли Нак-мак-Фигля написаны у него на лице. Их можно читать, как открытую книгу. Большую такую книгу, с картинками типа «Куда спрятался пёсик?» и «Большой красный мяч» и одним-двумя простыми предложениями на страницу. И вот сейчас на лице каждого Фигля огромными буквами нарисовалось: «Раскудрыть, от почему ей надыть было спрошать про то, про что мы не хотём грить?»

— Так это правда? — упрямо спросила Тиффани.

— Ах-ха, кельда не суврала тебе. Кралька бу с ним сюсь-пусь, добренька. Тока она ни бум-бум про добрость. Она ж эльф. А эльфы токо про себя думкать умеют.

— И что будет с ним, если мы не сможем его вернуть?

И опять у всех на лицах нарисовалось: «Ну от зачем оно тудыть забрело…»

— Я спрашиваю… — начала Тиффани.

— Рискну сказать, что она его верррнёт, — ответил Вильям. — Не постаревшим ни на день. Здесь ничто не становится старррше. Ничто не рррастёт. Ничто и никто.

— Значит, с ним всё будет хорошо?

Явор Заядло глухо булькнул: похоже, язык его пытался согласиться, но поспорил с мозгом, который знал, что ответ — «нет».