устанавливал ее культ, для чего перенес оргии с ночного времени на дневное (Хаджикириакос, отмечая, что «киннор» – слово финикийское и обозначает музыкальный инструмент типа арфы, остроумно видит в Кинире другого царя, кровавого библейского композитора Давида); возводил храмы – Тацит пишет о храме Венеры Пафосской, что его «поставил Кинир – на том самом месте, куда прибой вынес рожденную морем богиню» («История», II, 3). Лукиан Самосатский (125–180 гг. н. э.) упоминает о храме, возведенном Киниром в Финикии (см. ниже: «О сирийской богине», 9), а Страбон прямо делает его финикийским царем: «Библ – царская столица Кинира, посвящен Адонису» («География», XVI, 2, 18). Но вот его жена Кенхреида заявила, что их дочь Мирра (Смирна) красивее самой Афродиты; по другой версии, это заявила сама подросшая Мирра. Этого оказалось достаточно для весьма изощренной мести: богиня заставила Мирру влюбиться в отца. Нормально по восточным меркам, по греческим – ужас. О дальнейшем рассказывает Овидий:

…Кинир, и когда бы потомства

Он не имел, почитаться бы мог человеком счастливым.

Страшное буду я петь. Прочь, дочери, прочь удалитесь

Вы все, отцы! А коль песни мои вам сладостны будут,

Песням не верьте моим, о, не верьте ужасному делу!..

Даже Эрот объявил, что стрелой не его пронзена ты,

Мирра; свои он огни от греха твоего отвращает.

Адской лучиной была ты овеяна, ядом ехидны,

Ты из трех фурий одна: преступленье – отца ненавидеть,

Все же такая любовь – преступленье крупней. Отовсюду

Знатные ищут тебя домогатели. Юность Востока

Вся о постели твоей соревнуется. Так избери же,

Мирра, себе одного, но, увы, все в одном сочетались.

Все понимает сама, от любви отвращается гнусной

Мирра, – «Где мысли мои? Что надо мне? – молвит, – о боги!

Ты, Благочестье, и ты, о право священное крови,

Грех запретите, – молю, – преступлению станьте препоной,

Коль преступленье в том есть. Но, по правде сказать, Благочестье

Этой любви не хулит. Без всякого выбора звери

Сходятся между собой; не зазорно бывает ослице

Тылом отца приподнять; жеребцу его дочь отдается,

Коз покрывает козел, от него же рожденных, и итицы

Плод зачинают от тех, чьим семенем зачаты сами.

Счастливы те, кто запретов не знал! Дурные законы

Сам себе дал человек, и то, что природа прощает,

Зависть людская клеймит. Говорят, что такие, однако,

Есть племена, где с отцом сопрягается дочь или с сыном

Мать, и почтенье у них лишь растет от любви их взаимной.

Горе мое, что не там привелось мне родиться! Вредят мне

Здешних обычаи мест! Но зачем возвращаюсь к тому же?

Прочь, запрещенные, прочь, надежды! Любви он достоин, —

Только дочерней любви! Так, значит, когда бы великий

Не был отцом мне Кинир, то лечь я могла бы с Киниром!

Ныне ж он мой, оттого и не мой. Мне сама его близость

Стала проклятием. Будь я чужой, счастливей была бы!

Лучше далеко уйду и родные покину пределы,

Лишь бы греха избежать. Но соблазн полюбившую держит:

Вижу Кинира я здесь, прикасаюсь к нему, говорю с ним,

Для поцелуя тянусь, – о, пусть не дано остального!

Смеешь на что-то еще уповать, нечестивая дева?

Или не чувствуешь ты, что права и названья смешала?

Или любовью отца и соперницей матери станешь?

Сыну ли старшей сестрой? Назовешься ли матерью брата?

Ты не боишься Сестер, чьи головы в змеях ужасных,

Что, беспощадный огонь к очам и устам приближая,

Грешные видят сердца? Ты, еще непорочная телом,

В душу греха не прими, законы могучей природы

Не помышляй загрязнить недозволенным ею союзом.

Думаешь, хочет и он? Воспротивится! Он благочестен,

Помнит закон. О, когда б им то же безумье владело!»

Молвила так. А Кинир, посреди женихов именитых,

В недоумении, как поступить, обращается к Мирре,

По именам их назвав, чтоб себе жениха указала.

Мирра сначала молчит, от отцова лица не отводит

Взора, горит, и глаза обливаются влагою теплой.

Но, полагает Кинир, то девичий стыд; запрещает

Плакать, и щеки ее осушает, и в губы целует.

Рада она поцелуям его. На вопрос же, который

Был бы любезен ей муж, «На тебя, – отвечала, – похожий!»

Он же не понял ее и за речь похваляет: «И впредь ты

Столь же почтительной будь!» И при слове «почтительной» дева,

С мерзостным пылом в душе, головою смущенно поникла.

Ночи средина была. Разрешил и тела и заботы

Сон. Но Кинирова дочь огнем неуемным пылает

И не смыкает очей в безысходном безумье желанья.

Вновь то отчается вдруг, то готова пытаться; ей стыдно,

Но и желанья кипят; не поймет, что ей делать, – так мощный

Низко подрубленный ствол, последнего ждущий удара,

Пасть уж готов, неизвестно куда, но грозит отовсюду.

Так же и Мирры душа от ударов колеблется разных

Зыбко туда и сюда, устойчива лишь на мгновенье.

Страсти исход и покой в одном ей мерещится – в смерти.

Смерть ей любезна. Встает и решает стянуть себе петлей

Горло и, пояс уже привязав к перекладине, молвив:

«Милый, прощай, о Кинир! И знай: ты смерти виновник!» —

Приспособляет тесьму к своему побелевшему горлу…

[Далее рассказывается о том, как кормилица спасает Мирру, вызнает о ее преступном желании и скрепя сердце решает помочь осуществиться нечестивому желанию.]

Праздник Цереры как раз благочестные славили жены,

Тот, ежегодный, когда, все окутаны белым, к богине

Связки колосьев несут, своего урожая початки.

Девять в то время ночей почитают запретной Венеру,

Не допускают мужчин. Кенхреида, покинув супруга,

Вместе с толпою ушла посетить тайнодейства святые.

Благо законной жены на супружеском не было ложе,

Пьяным Кинира застав, на беду, расторопная нянька,

Имя другое назвав, неподдельную страсть описала

Девы, красу расхвалила ее; спросил он про возраст.

«С Миррой, – сказала, – одних она лет». И когда приказал он

Деву ввести, возвратилась домой. «Ликуй, – восклицает, —

Доченька! Мы победили!» Но та ощущает неполной

Эту победу свою. Сокрушается грудь от предчувствий.

Все же ликует