выдали. Подоспевшие полицаи сначала жестоко избили всех, затем Женю оставили до выздоровления в этой же польской семье, а Василия, Михаила, Сашу и Игоря увезли в концлагерь. Значит, попались…

Я не хочу, не могу верить этому, но вот оно, письмо, лежит перед глазами, и снова тоска глухая и безнадежная рвет сердце.

Ах, Саша, Саша, а ты еще меня утешал, помнишь, обещал написать при случае. И я ждала, ждала каждый день от вас весточки. Живы ли вы сейчас?

Родина моя! Моя милая, моя единственная! Только сейчас я по-настоящему поняла, как недоступна ты для нас теперь и как бесконечно, бесконечно далека отсюда. И только сейчас мне впервые по-настоящему стало страшно, что я тоже могу подохнуть здесь, так и не увидев тебя, не рассказав тебе, как я дорожу тобою, как горжусь причастностью к твоей судьбе и как я люблю тебя.

И если это случится, если мне не суждено больше увидеть тебя, знай, что последнее мое слово и последний мой вздох будут принадлежать тебе, моя Россия.

10 октября

Окончился еще один день, и наступил еще один вечер. Субботний вечер. Единственный в неделе, когда ложишься спать с чудесным ощущением отдыха и относительной свободы на целый предстоящий впереди день. Так и сегодня. Я хочу, как всегда, настроиться на праздничный лад, но почему-то мне это не удается. Я все еще не могу забыть Женино письмо, не могу примириться с мыслью, что так хорошо подготовленный побег закончился страшным концлагерем.

Сегодня работали на станции, выгружали из вагонов удобрение. Справа от нас трудились французы-военнопленные, слева – разношерстная братва от Бангера. Французы горланили, громко пели и каждый раз, когда я неосторожно взглядывала в их сторону, смущали меня вежливыми, белозубыми улыбками. У своего вагона Лешка Бовкун с самодовольной, скабрезной ухмылкой нес, как всегда, какую-то пошлятину, а Галя и Леон (наконец-то облаченный в целые, узкие и короткие, видимо, с чужого зада штаны) сдержанно хихикали. Хмурый «лорд» с застывшей на лице презрительно-гордой миной ежеминутно брезгливо отряхивал с себя едкую, въедливую пыль, которая легким серым облачком колышется над всеми вагонами.

В редкие перекуры наши парни отходят в сторонку от вагонов, отряхиваются, сплевывают черные комочки, курят душистые сигареты, которыми угощают их всех радушные, симпатичные французы. Мы, дамский персонал, некурящие, поэтому остаемся на местах, вблизи вагонов. В один из таких перекуров у меня с Галей происходит разговор. Начинать издалека я не умею, поэтому прямо говорю: «Слушай, Галя, неужели тебе приятно выслушивать все эти гадости, что болтает ваш Лешка. Не позволяй ты этому пошляку унижать себя».

Галя некоторое время молча, подозрительно смотрит на меня, затем вызывающе говорит: «А мы с ним вже поженились… Вин мой человик, а як же человик может унизить свою жинку?»

Теперь настает очередь удивляться мне: «Как поженились? Когда?»

Наверное, вид у меня до невозможности идиотский, потому что Галя отбрасывает в сторону свои ревнивые подозрения и снисходительно спрашивает: «Хиба ты маленька, чи зовсим глупа, шо не разумишь, як женятся?.. Та вин ходе до мене и ночуе».

Так вот, оказывается, как все просто в жизни. И незачем, и совершенно ни к чему, наверное, терзать себя неразрешимыми вопросами, усложнять свое существование различными сомнениями. «Ходе и ночуе» – чего уж тут проще!

Когда Лешка Бовкун после перекура подходит вместе с ребятами к нам, я делаю оскорбленное лицо и обиженно спрашиваю: «Что же ты, Леша, женился и на свадьбу не пригласил? Я бы хоть сплясала на вашей с Галинкой свадьбе».

При моих словах Галя настороженно-умильно улыбается Бовкуну, а тот вдруг неожиданно краснеет и, еще неожиданнее, под общий дружный хохот наших молодцов отказывается: «Хто? Я женился?! Та пусть хоть сам сатана на ней женится – я тут ни при чем!» Вот уж действительно, достойная друг другу пара!

Ну ладно, хватит писать о Болтунах, в конце концов, пусть живут и женятся, если им так некогда. Какое мне дело?

Меня волнует сейчас другое. В четверг вечером я сразу написала Жене ответ, в котором просила по возможности рассказать подробнее обо всем, что касается наших беглецов. Как удалось ей остаться? Ведь она пишет, что уже поправилась и работает у другого хозяина. Теперь буду ждать от нее повторной весточки.

11 октября

Воскресенье

Сегодня опять с утра пораньше прибежал Аркадий. Но мы все уже были при обычных делах. Миша «годувал» коней в конюшне. Леонид прибирался в сарае – накануне Шмидт объявил, что скоро должны доставить уголь. Мама возилась на кухне, Сима с Ниной затеяли постирушку, а я, еще неумытая, непричесанная, занималась традиционной воскресной уборкой – ходила с тряпкой в руках и с метелкой из облезлых гусиных перьев, которая в этой «цивилизованной» стране заменяет наш добрый русский веник.

Быстро все закончила, привела себя в порядок. Поспел завтрак, явились ребята, Аркадия тоже пригласили к столу.

Был он сегодня необычно хмур, чем-то явно расстроен. Спросил с надеждой: «Ну как, не удалось вам ничего узнать новенького?»

– Нет, – ответила я, – мы же тебе говорили: этот немец уперся, и ни в какую!

Я чувствовала себя неловко – ведь до сих пор так и не сумела поговорить с Анхен, хотя собиралась каждый день – все находились какие-то препятствия.

– Я, наверное, все-таки скоро уйду, – со вздохом, решительно сказал Аркадий. – Никаких сил больше нет торчать здесь и видеть эти ненавистные хари.

– На днях, – стал рассказывать он, – приехал в отпуск с Кавказского фронта сынок одного рабочего – немца, расхвастался: в конце августа гитлеровцы заняли города Азов, Ставрополь, Армавир. Недавно ими захвачен весь Таманский полуостров. Пал Новороссийск. Сейчас они рвутся на Грозный, Баку, Тбилиси. Говорил также немчура, что и на других фронтах всюду их победы, победы… Взяты Смоленск, Брянск, Вязьма, окружен Сталинград.

Аркадий зло усмехнулся: «Ребята мне рассказывали: хлебнул этот вояка шнапса, явился пьяненький в барак к русским, и ну давай бахвалиться, куражиться – мол, нашей армии только до кавказской нефти добраться, и тогда весь мир будет наш… Мол, Адольф Гитлер – гений, – он возвысит немецкую нацию над всеми… Словом, „Дейтчланд, Дейтчланд – юбералле“»[28].

Он сумрачно помолчал минуту: «Они, фрицы, черт возьми, как прожорливые, бешеные крысы, вгрызаются в нашу землю, а мы должны тут горбатиться на них – сеять, молотить, копать картошку – набивать им брюхо, чтобы они стали еще нахальнее, еще наглее… Нет! Хватит. Не могу больше».

Настроение Аркадия передалось и нам – мы все сидели подавленные, угрюмые. Сима