вдруг громко всхлипнула: «Господи, Господи! Да что же это происходит? Неужели их так никогда и не остановят?»

– Но ты же сам в прошлый раз говорил совсем другое, – сказала я неуверенно, – говорил, что наши жмут немцев повсюду. Пленные – французы…

– Ах, да что знают эти французы! – с досадой перебил меня Аркадий. – Они в таком же положении, как и мы. Тоже где-то что-то услышат и выдают желаемое за действительное.

Леонид вдруг вспомнил: «А ты слышал, Аркашка, наших ведь поймали! Всех! Помнишь, мы тебе о них рассказывали? Теперь их упекли в концлагерь, лишь одной девчонке удалось избежать этого – и то лишь потому, что заболела…»

– Да, да, Аркадий! – Я, торопясь, достала и показала ему Женино письмо. Он прочитал его, сказал, возвращая листок: «Жаль. Эти ребята – уже конченый народ. Обидно, что не повезло им. Но ведь и то правда, что всех не переловишь. Я знаю: бегут много, очень много, ведь кто-то и добирается до своих».

– Скоро наступят холода, морозы, – куда ты пойдешь в этой своей одежонке и обутке, – вступила в разговор мама. – Ты, Аркаша, хоть дай нам знать, когда окончательно решишься, – что-нибудь придумаем сообща.

– Непременно! – Аркадий благодарно улыбнулся ей. – Спасибо, тетя Аня. Как же я могу исчезнуть и не попрощаться со всеми вами? Непременно!

Он вскоре ушел (опять будет трудиться до вечера за своего сторожа – фольксдейтча). А я, в тоске и в смятении послонявшись без дела по комнате (все валилось из рук!), присела писать письмо Зое Евстигнеевой. Что-то уже давно, около двух недель, нет от нее весточки.

В два часа, проследив из окна, когда Гельб с женой отправились на ферму, я пошла к Анхен. Она была дома одна, что-то шила на ножной машинке. Ответив на мое приветствие, вопросительно (ведь до этого я никогда днем, а главное, без особых причин не заходила к ним) посмотрела на меня.

– Хочу попросить тебя, Анхен, об одном одолжении, – волнуясь, и от этого как-то излишне развязно, начала я. – Понимаешь, мы живем тут как… как в темной бутылке, ничего не знаем, где и что… Словом, ты не могла бы включить приемник и поискать Москву. Хотя бы на несколько минут. Не беспокойся, об этом никто не будет знать.

Анхен поняла все с первого слова, для меня стало ясно, что она была уже предупреждена: об этом красноречиво говорили ее беспокойно перебирающие цветные лоскутки пальцы, красные пятна на щеках.

– Нет! – сказала она тихо и виновато. – Это запрещено. И отец мне… Если кто из вас попросит… Он мне строго приказал. Извини, пожалуйста.

– Ну что же. – Я чувствовала себя так, словно получила хлесткую пощечину. Стало вдруг нестерпимо стыдно и неловко перед Гельбом. – Извини и ты меня. Только прошу тебя, Анхен, пожалуйста, не говори ничего отцу. Давай забудем об этом разговоре.

– Нет, нет – что ты! – забормотала с облегчением Анхен. – А вы приходите почаще слушать русские вечерние передачи. Разве там не всё говорят?

– Да как тебе сказать. – У меня пропала охота вести с ней дальнейший разговор. – Мы и так вам без конца надоедаем. Спасибо, обязательно придем.

Но Анхен видела, что я расстроена, а она, видимо, как и ее мать, не может переносить, если рядом кто-то чем-то огорчен.

– Слушай, а давай я сошью тебе платье, – вдруг сказала она и сразу загорелась этой идеей. – Мы сделаем его модным – у меня есть выкройка – приталенным, а снизу расклешенным, с широкими рукавами. Ты говорила – у тебя есть материал – он какого цвета? Ты принеси его попозже показать, и сразу снимем мерку…

Вот так, впрочем, как я это себе примерно и представляла, закончился мой разговор с Анхен. Больше надеяться не на кого. Будем продолжать слушать (пока Гельбово семейство еще пускает!) немецкое вранье в русском переводе и делать из этого для себя кое-какие выводы.

Уже вечер. Надо заканчивать свои записи – слышу (я, как всегда, уединяюсь с тобой, мой дневник, в кухне), как кто-то стучит в дверь, и Миша побежал открывать. Кажется, пришли из «Шалмана» – доносятся голоса Вани-Великого и Вани-Малого. Наверное, опять станут совращать играть с ними в карты.

12 октября

Далось же Анхен это платье! Вчера я, естественно, не пошла к ней, так сегодня, едва мы явились с работы, она сама прибежала и велела вечером обязательно явиться к ним.

Честно говоря, мне не хочется с нею связываться – какая там из нее портниха! (Она учится на каких-то курсах.) Да и мама ворчит – чем, мол, будем с нею расплачиваться? Сами бы сшили: машинка, слава Богу, есть, руки тоже на месте – что еще? Вот испортит единственный отрез – что тогда? Зачем ляпнула ей про него – за язык, что ли, тянули?..

За язык меня, конечно, никто не тянул. Просто однажды работали с Анхен рядом на прополке свеклы, и она поинтересовалась, как мы сюда попали? Я коротко рассказала, что мы ни за что не хотели остаться «под немцами», собирались в Ленинград и уже переправили к тетке, сестре матери, все необходимые вещи, одежду. Я даже несколько дней жила у тетки, в городе, потом забеспокоилась о маме – почему ее долго нет? – и отправилась обратно домой… А когда на следующий день (фронт уже был рядом, буквально за спиной) мы с мамой решились покинуть дом – путь на Ленинград оказался отрезан.

Так мы оказались в оккупации в чем были – полураздетые, без зимней одежды и обуви. И сюда, в Германию, привезли только то, что считалось в доме второстепенным. Из ценных вещей остались лишь случайно забытые в шкафу Мишино кожаное пальто, что он справил себе буквально перед самой войной, да еще отрез шерсти на платье. Вот он-то и запал с тех пор Анхен на память.

Вечером я пошла к ним с этим материалом. Анхен и Гельбиха долго разглядывали его, щупали, мяли («гуте волле!»)[29], накидывая полотнище на мои плечи, горячо обсуждали, какой фасон лучше выбрать.

Потом озабоченная Анхен деловито снимала с меня мерки, а фрау Гельб в привычной позе – со сложенными на животе пухлыми руками – с улыбкой смотрела на нас.

– Какая у тебя хорошая фигурка, – вдруг сказала она. – Вот говорят, что все русские девушки толстые, а ты, посмотри, какая тоненькая. Недаром около тебя столько кавалеров вьется…

– Какие кавалеры? – Я почувствовала, как загорелись мои щеки. – У меня нет кавалера, фрау Гельб, а те, что бывают у вас по