становилось еще тоскливее, – сколько раз мы по первому приглашению Маковского бесцеремонно подсаживались к нему, и он, развернув свой сверток, раздавал нам тоненькие, скупо – на просвет – намазанные повидлом ломтики хлеба. При этом неизменно восклицал: «О-о, мармеладе, шейн! Ешьте, ребятки. Не так много, зато вкусно!» Он дружелюбно смотрел на наши жующие рты и ворчливо приговаривал: «Ешьте, ребятки, ешьте! Вам очень много надо запасти сил, чтобы прожить такую долгую жизнь, какую прожил я…»

А мы, эгоисты из эгоистов, уничтожив почти весь бедный батрацкий полдник, приготовленный скупой хозяйкой, или, скорее всего, Линдой, беспечно забывали о старом Маковском до следующей «фестбы». Нет, в оправдание себе я должна сказать, что всегда, когда мы с Мишей видели, что Маковскому трудно в работе, мы, не сговариваясь, так же охотно помогали ему. И еще скажу: если и у нас (в очень редких случаях) появлялось что-либо вкусное, мы постоянно тоже делились с ним.

Помню, как-то мы все ехали на поле за сеном. Шмидт, обгоняя нас верхом на лошади, необычно расщедрившись, с усмешкой бросил в телегу несколько ранних яблок «белый налив». Всех одарил, кроме Маковского. Я видела, как в обиде дрогнули усы старого батрака, каким напряженно-равнодушным стал его взгляд. Переглянувшись с Мишей, я протянула ему свое яблоко: «Немен зи, битте»[32]. От неожиданности Маковский вздрогнул, закашлялся: «Что ты, что ты, фрейляйн. Сама ешь это! Для молодых девушек ранние фрукты важнее. Спасибо».

Но я решительно положила яблоко ему на колени: «Да возьмите же! Михель со мною поделится. – Тут я свирепо поглядела на Мишку. – Подумаешь, невидаль какая – яблоки! Да у нас, в России, их было – завались!»

И еще вспомнилось. Однажды Шмидт послал Симу, Михаила, меня и Маковского в лес выкорчевывать сухие деревья. Это оказалось неимоверно трудным делом. Я никогда не представляла, что цепкие и крепкие, как каменный уголь, корни деревьев могут зарываться на такую глубину. Мы порядком все измучились, прежде чем выкорчевали два пня. Тогда Маковский после небольшого раздумья сказал: «Довольно! Хватит! Ежели хозяину покажется мало тех дров, что мы ему напилим, пусть он сам приходит и корчует – сколько ему влезет. Мы ведь не станем возражать, верно? А сейчас давайте только пилить, и не забывайте – „иммер лангзам – всегда медленно“».

И мы принялись «только пилить». Мы подпиливали сосны и ели под самый корень, валили их, а затем оставшиеся, чуть видные из земли пни аккуратно закладывали дерном, мхом, так что на месте когда-то росших деревьев оставались уютные маленькие кочки. Таким образом, мы «прочистили» от сухостоя весь лесной участок Шмидта, и каждый раз Маковский, почему-то больше всех жалея меня, предупреждал: «Иммер лангзам, девушка, прибереги свои силы. Они тебе еще понадобятся в России – иммер лангзам». Всякий раз после таких слов мне становилось легко и радостно на сердце. Значит, он, немец, тоже верит, что мы еще вернемся!

И вот теперь Маковский ушел. Как же все-таки противоречива жизнь! Еще совсем недавно, пять месяцев назад, я ехала сюда, в Германию, и в слепом своем горе, всем своим существом, всем сердцем глубоко и яростно ненавидела немцев. Всех! И взрослых, и стариков, и совсем младенцев. Мне казалось, что они все, и только они, – причина всех наших несчастий. На самом деле это, конечно, так и есть. Но вот через пять месяцев уходит из нашей жизни один из них, и мне уже искренне жаль его, я уже искренне, от всего сердца желаю ему всего хорошего. Потому что есть, как это ни входит со скрипом в мое сознание и как это ни кажется странным, – есть и среди немцев честные и благородные люди. И люди эти, как я теперь понимаю, глубоко несчастны в своей собственной стране, среди своего, казалось бы, родного народа. И наш старый добрый Маковский и есть один из таких людей. Как-то в одном разговоре со мной он сказал:

– Нас было много, фрейляйн, очень много. Но одних, самых непокорных, поубивали, а других пожизненно заточили в концлагеря. Потом, со временем, тех, кто от горя и пыток сошел с ума, больных и состарившихся – выпускали. Так оказался на воле и я. Они считают, что мы сейчас обезврежены, фрейляйн, но это не так. Сейчас мы выжидаем, но будет время, и оно уже недалеко, и мы построим свою Германию – новую, чистую и прекрасную. Поверь мне, девушка, это так и будет.

Да, бездомный, несчастный Маковский горячо верит в новую Германию. Какая она будет, эта новая Германия, – я при всем своем желании не могу сейчас представить. И, прости меня, Маковский, не могу в это поверить. В самом деле, неужели переродятся когда-нибудь из ненавистников и живодеров в добрых, главное, – в искренне добрых, честных людей такие, как хозяева Брондау, Петерсхофа, Почкау? Неужели такая закоренелая хапуга, как Эрна, сможет добровольно отказаться от вымечтанных ею «моргов» украинской земли?

Не спорю. Внешне они могут измениться, но изменятся ли от этого их внутреннее содержание, их отношение к «низшей, неарийской расе»? Не окажется ли внешнее изменение только маскировкой?

Тогда на мои высказывания Маковский горячо возразил: «Не надо думать обо всех немцах плохо, фрейляйн, большинство из нас честные и порядочные люди, и только, может быть, у некоторых затуманилось сознание от дутых побед фюрера! – И совсем доверительно добавил: – Я верю тебе, девушка, и поэтому скажу. Я изредка бываю в городе и вижусь с некоторыми моими товарищами. Это простые люди, но они все уже понимают, что путь мердера – убийцы, на который взбесившийся ефрейтор толкнул Германию, – приведет к краху и гибели его системы!»

Не знаю, не знаю, окажется ли со временем прав старый Маковский. Я буду рада за судьбу его самого и за судьбу его Отчизны, если сейчас ошибаюсь. Но поверить теперь вот так, запросто, в какую-то новую, прекрасную Германию, которая принесла столько горя мне, всему нашему народу, – поверить в это сейчас, хотя бы с трудом, хотя бы со скрипом – я не могу. Не могу, и все.

16 октября

Аркадий ушел в тот же день, когда был у нас! В тот же! А мы и не знали этого. Да, как теперь стало известно, он и сам не мог предположить, что так все получится. Сегодня Василий от Кристоффера ехал на подводе с поручением от своего хозяина к Бангеру – вез какую-то машину, – забежал к нам на поле (мы работали недалеко от дороги) и передал записку от Аркадия.