Дорогие друзья мои, прощайте.

Писать много нет времени – не обижайтесь.

Случилось так, что я должен немедленно уйти,

даже не попрощавшись с вами (хотя и обещал).

Всего вам доброго – желаю каждому дожить

до светлого дня освобождения.

Большой привет всем, а тебе, Вера, особенный.

Крепко обнимаю всех.

Ваш Аркадий.

Василий рассказал, как все произошло. Когда Аркадий вернулся в воскресенье от нас, его уже поджидал управляющий – специально решил, гад, проверить, как выполняется его распоряжение. Мол, ему стало доподлинно известно (нашлись же «доброхоты» – доложили!), что опальный русский систематически гуляет на воле.

А гнус – фольксдейтч, – пока управляющий поднимался в каморку Аркадия, а затем, негодующий, спускался по скрипучей лестнице, – этот фольксдейтч чуть не умер от страха. Он ползал перед ним на коленях в сенной, перемешанной с конским навозом трухе, уверял, что знать не знает, куда подевался проклятый русский. Не иначе, вопил он, замок открыли его дружки – «восточники», такие же бандиты, как и он сам… Ясновельможный пан управляющий не должен сомневаться в нем, «народном немце», ведь ему, презренному поляку, оказана великая честь принадлежать к могучей немецкой нации, и он непременно оправдает это доверие… Пусть только русский беглец явится сюда, пусть, – он его сам… Сам лично…

В этот момент и появился Аркадий.

Завидев его, входящего во двор и ничего не подозревающего, управляющий и живо вскочивший с земли «немец из народа» накинулись на «беглеца» с кулаками, но тут же были отшвырнуты наземь. К несчастью или к счастью, управляющий треснулся башкой о лежащую у входа в конюшню бетонную плиту и, видимо, потерял сознание. Увидев, что «ясновельможный пан» лежит без движения, фольксдейтч, прихрамывая, с воем помчался в усадьбу, чтобы доложить обо всем хозяйке и вызвать по телефону полицию для расправы. Но – теперь уже точно к счастью! – хозяйки дома не оказалось, а прислуга что-то замешкалась – долго не могла понять сбивчивого рассказа перепуганного насмерть «народного немца». Пока расспрашивали его, пока ахали и охали, время было упущено.

Между тем Аркадий поднялся в свою каморку и через несколько минут вышел оттуда с легкой котомкой за плечами. Он зашел в русский барак, отдал кому-то из своих друзей записку для Василия и пошагал из усадьбы. Так и пошел по дороге, открыто, никого не таясь, в сторону железнодорожной станции.

Прибывшие минут через сорок полицейские учинили настоящий погром в бараках русских и поляков. Искали Аркадия по всей усадьбе, обшарили все хозяйственные постройки. В тот же день были обследованы ими и все близлежащие хутора. Василий говорит, что у Кристоффера тоже побывали полицейские, но он тогда не знал, в чем дело. Вообще, по мнению Васьки, Аркадию так и так надо было уходить – за избиение управляющего ему не избежать бы концлагеря.

Значит, Аркадия нет здесь уже три, нет – четыре дня, и пока (Васька узнавал об этом в Петерсхофе) о нем ничего не известно… Господи, если ты меня слышишь, – помоги этому смелому парню осуществить его мечту – добраться благополучно до своих. Пожалуйста, помоги ему.

Леонид и Миша настроены оптимистически, почти уверены, что с Аркадием ничего не может случиться плохого. «Не такой он, май-то, парень, – говорит Миша, – чтобы хлопать ушами». А по мнению Леонида, в одиночку значительно легче скрываться от немцев, чем идти такой оравой, как в свое время отправились наши беглецы. «Кроме того, – говорит Лешка, – у Аркадия уже есть опыт первой попытки проникнуть через линию фронта, и он, конечно, учтет свои прежние ошибки».

Может быть, оптимизм ребят передался и мне, только я тоже почему-то верю (тьфу, тьфу, не сглазить бы!), хочу верить, что на этот раз Аркадию повезет.

Когда Василий уехал и мы все снова занялись своим делом (уже несколько дней убираем сахарную свеклу), я потихоньку достала из кармана записку Аркадия (она осталась у меня), снова перечитала ее. «…А тебе, Вера, особенный…» – от этих слов отчего-то так хорошо и тепло весь вечер на сердце.

18 октября

Воскресенье

Сегодня проснулась ни свет ни заря и вдруг неожиданно решила сделать вылазку в лес. На днях ребята от Бангера говорили, что грибов еще полно и что они принесли на хорошую жаренку. Тихонько прошла в кухню, оделась (наши все дрыхали беспробудным сном), отрезала ломоть хлеба (в счет своего завтрака), сдобрила его солью и, прихватив хозяйственную сумку (за неимением корзинки), отправилась восвояси.

Шла по безлюдной полевой дороге и, не переставая, радовалась своей затее. Солнце еще не поднялось, но небо над дальним загоном для скота уже светилось нежным, розоватым светом. Предрассветная, струящаяся в воздухе серовато-фиолетовая дымка быстро и бесследно таяла, уступая место звонкой хрустальной прозрачности. Белый, как молоко, туман стлался в низине над полем озимых, и казалось, что земля там устлана ажурным, светло-зеленым покрывалом. Поздние васильки, растущие по обочине дороги, тяжело клонили книзу махровые соцветья, сплошь унизанные сверкающими каплями росы. День, как и вчера, обещал быть погожим и ласковым. После недавних затяжных дождей наступила удивительно теплая для этого времени погода.

До чего же приятно было шагать по прохладной, мягкой пыли (шла босиком, а «клемпы»[33] несла в руках). В одиночестве хорошо мечталось. Я опять думала об Аркадии, о его записке. Значит, он как-то выделял меня из всех, может быть, даже был немножко, совсем немножко неравнодушен ко мне. А я и не подозревала этого, ни о чем не догадывалась. Он мне всегда казался таким взрослым (Аркадий и в самом деле года на четыре старше меня), таким серьезным и многоопытным, что я невольно частенько в душе робела перед ним. Влияло еще и то, что я, да и все мои школьные подруги раньше всегда боготворили летчиков и моряков, – ведь это такие мужественные, такие смелые, отважные люди.

Я размечталась о том, как в один прекрасный день (он будет непременно самым прекрасным, этот день, даже если разразится небывалый ураганный ливень или закрутит, затмив белый свет, злая снежная пурга), как в один прекрасный день придут наконец сюда те, кого мы так ждем, о ком думаем дни и ночи и в кого верим, – и среди них будет наш Аркадий. Уж он-то не отвернется от нас, как отвернутся, быть может, многие (об этом страшно думать!), потому что ему известна вся наша теперешняя жизнь – кабальная, беспросветная, унизительная, все наши страдания и горести, а также думы, желания, надежды.

Мечтания мои были прерваны